Силоам

Массюб помолчал. Он опирался на оба локтя для удобства. Он продолжил, подняв бровь:

— И есть еще одна причина! На седьмой день Бог, кажется, отдыхал. Человек, считающий себя созданным по образу и подобию Господню, пытается делать то же. Но отдых, знаете ли, требует таланта, который дан не всякому. Чаще всего попытка кончается неудачей. Потому что вот что я вам скажу: один только Бог умеет отдыхать!..

Симон ошеломленно посмотрел на Массюба. Он ли это говорил?.. Один только Бог умеет отдыхать, сказал он: как эти слова могли сорваться с его губ? Они настолько точно определяли деятельность большинства людей, их отвращение к отдыху, наперекор самим себе, их потребность в страстях. Эти слова рисовали портрет Крамера и стольких других!..

— Я думаю, как и вы, — сказал Симон, — что отдых требует таланта, который дан не всякому. У людей нет для этого достаточно воображения.

— Да, — подхватил Массюб, — они годны только работать, это точно, или воевать друг с дружкой!

— Вот почему в обычное время они так грустны по воскресеньям!..

— Я еще не закончил, — продолжал Массюб, которому, похоже, дорога была эта тема. — Ведь, в-третьих, по воскресеньям из-за всего этого всегда происходит большое оживление толпы. Именно потому, что человек не умеет отдыхать, он движется, мечется, ему нужно в этот день набиться в поезда, ходить по дорогам! Естественно, я говорю о городских. Они повинуются инстинкту… как это говорится?.. да, стадному! Они вновь становятся народом. Они чувствуют себя стадом. Это здорово! Это их подбадривает! Они наносят семейные визиты. Вы сами знаете, что нет ничего забавнее. По сути, воскресенье для того и создано… Ладно. Постойте. Все это заканчивается в понедельник утром, каждый возвращается к своей работе с каким-то чувством разочарования, грусти, неудачи. Не говоря о спертом воздухе, которым он надышался у родственников! Значит, каждый понимает, что ему был дан день для того, чтобы отдохнуть, а он этого не сумел. И я еще не говорю о тех, кто остается дома и, естественно, воображает, будто остальные развлекаются. Для этих, как воображение разыграется, так еще страшнее, прямо ад! Только подумайте: они даже и не пытались! Ха-ха, плохо у нас получается играть в богов!..

Симон с растущим удивлением смотрел на непонятного человека, только что неожиданно возникшего перед ним в этой смятой постели: он не узнавал Массюба… До сих пор он всегда думал, что Массюб, конечно, мог говорить об аде со знанием дела, что он был из тех, кто «даже не пытался», из тех, кому Обрыв Арменаз не пошел на пользу, — которые не научились видеть… А теперь он больше не был уверен в том, что это так, он больше не был уверен в том, что Массюб такой слепец.

— Не кажется ли вам, — сказал он, — что Обрыв Арменаз — может быть, одно из тех редких мест в мире, где люди могут научиться отдыхать или, как вы говорите, играть в богов?..

Но Массюб его не слушал. Он продолжал развивать свою мысль.

— Видите ли, именно от этого воскресенье людям нестерпимо. Они думают: вот в конце недели что-то наступит, что-то чудесное, что сделает их счастливее обыкновенного. Они отвели себе день, чтобы быть счастливыми, специальный день для счастья. И они крайне удивлены, что ничего не происходит, крайне удивлены, что этот день, который был выделен им для счастья, не содержит ничего больше, кроме себя самого. Потому что мы не отдыха жаждем, Деламбр, а того, что в нем заключено… счастья! А счастье…

Фраза умерла у него на устах. Он повернул голову к окну; он смотрел в пустоту и не видел восхитительного изгиба березовых ветвей, рисовавших перед его взглядом неразрывное тонкое кружево… Так значит, он возвращался к нему, этому вопросу о счастье! Должно быть, это мучило его с прошлого раза; теперь у него нашлись собственные мысли по этому важному поводу.

— Что же? — спросил Симон, ждавший, когда Массюб закончит фразу.

Но он почувствовал, что все кончено: чары развеяны, он больше ничего не выудит из Массюба.

— Счастье, — бросил тот, посмеиваясь, — некоторые говорят, что это женщина! — Он издал короткий, оскорбительный смешок, на который Симон не ответил. — Женщина — это не счастье, малыш, — продолжал Массюб, словно ему возражали. — Это один из способов проводить время, избегать одиночества, забывать, что сегодня воскресенье!.. Способ забыть о голоде!.. Но при всем при том, — сказал он более сухим тоном, — при всем при том мы — бедные дураки. Это вот счастье — липа! Наваждение, если хотите, навязчивая идея, в общем, привычка ходить по кругу… Или, скорее, остановиться на полпути, да-да! Забыть! Предать себя!.. — сказал он, воздев руки.

Затем замолчал, и его голова снова утонула в подушке.

Теперь Симону больше не хотелось отвечать. Он пытался успокоиться. Он говорил себе, что у человека, произносившего только что такие слова о счастье и женщинах, наверное, никогда не было ни женщины, ни счастья. И, возможно, потребовалось бы не так-то уж и много, чтобы он заговорил по-другому: может быть, Массюб по ночам сжимал в своих объятиях воображаемую женщину… Да, именно так! Симон в этот момент вновь видел искаженное лицо и безумные жесты Великого Бастарда. Казалось, что между ним и Массюбом на определенном уровне заключен отчаянный договор… Симон жалел Массюба, он жалел этого человека, у которого, возможно, в расцвете сил, в начале его жизни, было столько же благородства, столько же красоты, сколько у кого-нибудь другого, более обласканного случайностями, предшествующими рождению и становлению людей. И вот уже он вновь начинал любить его, как полюбил однажды, во время прогулки с Жеромом… Но как показать ему, что его поняли? Даже это было невозможно. Массюб навечно был далек от него, далек от людей, как и тот, другой, и ничто не могло помочь сближению, было слишком поздно! Массюб уже овладел собой: он не сделает того откровения, к которому был так близок. Уже в глубине его глаз забрезжил насмешливый, жестокий огонек. И чтобы вновь обрести немного того превосходства, которое он обычно обеспечивал себе за счет сарказма, словно раскаиваясь в том, что рискнул на минуту побыть искренним, он добавил, снова приподнявшись, всклокоченный, с физиономией, делавшей его вдруг похожим на черта:

— Чего вы хотите, я-то с женщинами не стремлюсь заниматься «поэзией»!..

Он произнес последнее слово с гротесковым нажимом, словно желая подчеркнуть его нелепость. Затем, устремив на Симона странный взгляд, взгляд, которого, может быть, у него никогда не было и который Симон не осмеливался понять, сказал:

— Я никогда не умел водить себя за нос.

Симон в растерянности встал и принялся ходить по комнате взад-вперед. Что Массюб хотел сказать?.. Это был последний и единственный вопрос, который ему когда-либо хотелось ему задать; но он почувствовал, что упустил момент. Однако Симон не уходил, держа руку на ручке двери, удерживаемый той мучительной притягательностью, которую однажды уже испытал в отношении Массюба, но к которой сегодня примешивалось что-то иное, более сильное. Он подумал, минутой раньше, что неприятные слова, которыми Массюб столько раз оскорблял его, всего лишь выражали бессилие, бунт перед гармонией, которой сам он был лишен. Но так ли это было?.. Теперь Симон не был в этом уверен. Еще больше, чем прежнего, он опасался этого Массюба, незнакомого, казавшегося ему слишком ясномыслящим и словно уворачивавшегося от его жалости.

Медленно, без ненужной резкости, подобно кому-то, кто не торопится и все уже знает, бесконечно меняя форму и скорость полета снежинок, принялся падать снег. По дороге его задерживала тысяча завитков, тысяча любезностей, в которых он рассыпался с лицемерной грацией, пряча под легкими замысловатыми арабесками суровость своих намерений. Затем он стал плотным, торжественным, отбросил всяческую фантазию и стал падать прямо, непреклонно, с внезапной решимостью.

Стемнело. Симон был с Ариадной на дороге в Опраз, когда их застигла метель. Впрочем, к концу дня воздух потеплел, и, поднимаясь, молодые люди с удовольствием дышали влажностью ночи. Они прошли мимо дерева и вышли на ту часть дороги, что пересекала крыло леса. Но теперь снег стелился им под ноги свежей, мягкой, коварной периной, в которой они спотыкались. Ариадна устала; у нее не оставалось сил спускаться.