Футбол

Голубые стрекозы улетели. Только я уже думал о них — и о первой, большой. И тут сердце мое вздрогнуло. Появилась темная стрекоза. Она была словно осколок звездной безлунной ночи, с крыльями не стрекозиными — с птичьими, густо окрашенными.

Я сошел с тропы. Я забыл об отряде. Пошел за стрекозой. И вот оно, мое диво, перед которым я всегда затаиваюсь и кажусь себе корешком. Высунулся из земли этакий коричневый, причудливый добряк-корешок и сам не знает, зачем он высунулся.

Совсем близко от тропинки стояло, укрывшись стеной зеленого мелкого кустарника, то ли маленькое озеро, то ли большая колдобина. Вода здесь была черная, но прямые лучи полуденного солнца пронзали все тайны, и я видел светящиеся золотом торфяные берега и золотые стебли, выносившие из топких глубин белые лилии. Я посмотрел на это чудо лишь одним взглядом, посмотрел и отпрянул, выскочил на тропинку. Душу мою била мелкая трусливая дрожь: я боялся, что ребята тоже сойдут с тропы, увидят озеро — и белым лилиям придет конец. Стрекозы волновались не напрасно.

Я шел, чуть согнувшись под тяжестью своей тайны, искоса поглядывая на ребят, готовый отвлечь любого, кто сунется направо, где озерцо. Успокоился лишь тогда, когда лес кончился и мы вышли на булыжную дорогу, прямо идущую по топкой, темно-зеленой, посвечивающей водой низине.

Воды становилось все больше и больше, и вот уже засияли бочажины, пошли кочки — болото.

Стрекозы, ударяясь друг о друга крылышками, трещали, низко над водой вились голубые иголочки, только та, которая как ночь, не появлялась. И во всей шири этой черной веселой воды, как звезды, стайками и в одиночестве, — кувшинки.

Девочки кинулись к воде, отважные мальчишки полезли в топь, наловили цветов, и все радовались их золоту, их особому запаху, происшедшему от сладкой гнили болота и чистого утреннего ветра. Сам я в болото не полез, и Миша не полез. Миша о чем-то разговаривал с Георгием Матвеевичем, а я стоял на обочине дороги и глядел через головы ребят на лес, в котором жили и радовались жизни белые лилии.

Эх! Все-таки я двуличный слабак! Когда Крутов выбрался из болота с целым ворохом кувшинок, одарил девочек и пару цветов сунул мне в руки, я взял их, стал нюхать и говорить какие-то глупые слова. Состязался в красноречии с девчонками. А сам ведь горевал по убитым цветам. И ни слова поперек, потому что никто ведь за них не вступился — ни Миша, ни Георгий Матвеевич.

Мы шли по краю дороги, и путь наш отмечали завядшие, брошенные кувшинки: ведь все для человека — лес, поле, болото, цветы!

Я-то знал, что это не так. Я знал другое: человек для цветов, для болота, для поля, леса, неба. Чтобы никогда не иссякла в нем сила удивляться небу, звездам, кувшинкам, ласточке, великану-сосне, детенышу-березке.

Это все я знал, но помалкивал.

И не потому помалкивал, что боялся. Я с этими ребятами даже в школе не встречусь: живем в разных районах. Они меня не защиплют, как щиплют и бьют крепкими носами крепкие цыплята самого слабого своего братца. Не хотелось выскочкой быть. Не хотелось, чтоб мне на досаду кто-то из ребят снова полез за кувшинками. И не в этих ведь ребятах дело, но во всех нас, во всех. Нужно было терпеть до поры до времени, чтобы подняться на защиту всего живого каким-нибудь мамонтом. И я терпел, только чувствовал себя предателем.

Пока вся эта мыслительная карусель кружила мне голову, мы пришли в крошечный городок из одной улицы и одного заводика.

Нас повели смотреть, как строят вагоны для перевозки торфа.

В огромном помещении пахло машинным маслом, что-то грохотало, летели искры со станков.

Мы остановились возле одного рабочего — токаря, и Георгий Матвеевич, достав блокнотик, стал задавать рабочему вопросы и записывать. Я не слышал ни вопросов, ни ответов. Оказавшись возле Миши, тронул его за руку:

— Чего они?

— Они ничего, — усмехнулся Миша с обычным своим высокомерием. — Георгий Матвеевич интервьюирует рабочий класс.

— Он корреспондент?!

Корреспонденты были для меня существами неведомыми, как волшебники, и такими же всемогущими и добрыми.

— Внештатный, — усмехнулся Миша. — Ему бы диссертацию писать, а он заметки в «Колотушке» помещает.

— В «Колотушке»?

— Так раньше районная газетка называлась. В революцию. Теперь это, конечно, не «Колотушка», а «Знамя». А ведь замечательное было название у рабочей газеты, правда?

— Хорошее.

— Ты не понял. — Миша покачал головой. — «Колотушка» не от слова «колотить», а от слова «будить». Раньше по казармам ходили специальные сторожа — хожалые — и гремели колотушками. Это деревянный шарик на веревке и деревянный брусок. Звук получался не очень громкий, но чувствительный, поднимал рабочих на ночную смену.

— Интересно, — сказал я и слукавил. Миша и впрямь рассказывал интересное, но я весь был поглощен «интервью-ированием». Ведь на моих глазах рождалась настоящая заметка, которая будет напечатана настоящими печатными буквами в настоящей газете.

Георгий Матвеевич все еще кричал рабочему вопросы на ухо — в грохоте иначе и не расслышать, — а рабочий столь же громко кричал свои ответы на ухо корреспонденту, но мне не дали досмотреть всю эту процедуру. Молодой парень, который показывал нам завод, повел нас в соседний цех.

И первое, что я увидел здесь, — жидкий раскаленный металл, лившийся из чана тонкой белой струей.

Это была та дивная влага, которая манила подставить под свою живую струю ладони. Я видел текучий белый металл, частицу солнца, впервые, но сразу понял: это мой очень близкий родственник, очень дорогой, с которым мы когда-то расстались на минутку, а расставание случилось на тьму веков. Жизнью своей эта капля солнца была ровней нам, людям, да только, выйдя из огня, мы уже не можем обернуться огнем, не потеряв самих себя.

А что, если!.. Ну а что, если!..

— Ты бы хотел стать каплей огня? — спросил я Мишу.

Он посмотрел на меня презрительно, презрительно пожал плечами:

— Ох уж эти мне поэтические истерики! Все саламандры!

Он отошел от меня, и я понял: нет у меня друга, Миша мне другом никогда не станет. Он не понял меня, а объяснить ему о родстве людей и огня, о невозможности жить одной жизнью я не смог бы, да он, видно, и слушать меня не захочет.

Металл разлили по формам. И на наших глазах кусочек полуденного белого солнца становился вечерним, красным.

«Если быть огнем, так только на Солнце, — сказал я себе. — На Земле огонь не живуч».

Нас вкусно и сытно покормили в рабочей столовой, и мы пошли за Георгием Матвеевичем, по городку — строем, а за околицей — гурьбой.

Мы пришли к железной дороге с узкими рельсами. Скоро нас догнал игрушечный паровозик с игрушечными вагонами. Мы помахали ему, и паровозик остановился, подождал, пока мы заберемся в вагоны, и только потом отправился в свой путь.

Мы ехали в гости к писателю. Не к памятнику, не в музей — к живому, у которого было много книг, которого заметил Горький и которого я пока что не читал, но теперь обязательно прочитаю, потому что он не просто писатель, а писатель-земляк.

Вагоны были маленькие, узкие, но людей ехало немного, и нам достались сидячие места. Девочки да и ребята, находившись, задремали, а я ничего не хотел упустить в этом первом своем походе, смотрел в окно, а за окном плыла, покачиваясь, шоколадная страна торфяных разработок.

Покинули мы вагончики не в добрый час. Паровозик убежал, и мы остались один на один с черной тучей. Троица обезумевших коней мчала свинцово-тяжелую колесницу, но вот у них пошел разлад, кони, поднимаясь на дыбы, рвали колесницу каждый в свою сторону, но она шла уже своим ходом, шла как с горы, ускоряя движение, подминая мраком небо и землю. Упрямцы кони попали под колесницу, и, как только туча переехала их, небо треснуло надвое, и в трещине промелькнул на мгновение иссиня-белый свет седьмого неба. И тотчас все эти семь небес рухнули нам на голову. Как слепые мышата, кинулись мы бежать. И мое сердце бывалого лесовика объяла тревога. Мы бежали не в ложбину, где рос подлесок, а в корабельный сосновый бор — в любимое место молний. Я побежал что было силы, стремясь догнать Георгия Матвеевича и сказать ему — не от дождя надо спасаться, от грозы. И никак не мог его догнать. А когда, наконец, он остановился и повернулся к нам, счастливо улыбаясь, разведя обе руки — так наседка собирает цыплят под крылья, — лес уже кончился, и там, где он кончился, начиналась улица.