Голубые луга

— Так и не передал? — встрепенулся Федя.

— Передал. Солдатику одному. Тот зашел переночевать, а дед ему говорит: «Сынок, подай мне веник, вокруг себя подмести». Тот и подал. А старик подержал веник да и вернул солдату.

— А может, это и хорошо? — подумал вслух Федя. — Солдат на фашистов колдовство будет напускать.

— Да, это конечно, — согласился Яшка, — на войне и колдовство пригодится.

Машина отстукивала дробь, глаза у Веры Александровны смеялись, а Кук, замерев за столом, глядел на мать так, словно передохни он, и мама — драгоценнейшая, до смерти любимая — исчезнет.

— Давайте я ползком проберусь в сени и положу платье у порога в горницу. Оксана откроет дверь…

Федя уже размахивал руками, но Яшка сказал:

— Ну чего ты, маленький, что ли? По-человечески надо подарить. Посвистим, Оксана выйдет — и дело с концом.

— А я бы все-таки приколол на платье, на грудь, розу.

— Вот и приколи, — согласился Яшка.

Что верно, то верно — в Старожилове не разводили роз.

— Свистеть я не согласен, — сказал молчун Кук. — Мы должны войти в дом, поздравить Оксану и преподнести наш подарок.

Яшка поглядел на Федю.

— Дело говорит парень.

Подрагивая коленками, они на цыпочках вошли в сенцы и поскреблись в дверь.

— Открыто! — крикнули им.

Первым переступил порог Кук, за ним шагнул в горницу Яшка. Они замерли у самого порога, и Федя, едва втиснувшись, остался на пороге, и, чтобы не очень торчать, присел.

Вечерело, в комнате было сумрачно. Да еще люлька загораживает полгорницы. Хозяин люльки на полу, на четвереньках.

— Вам кого? — спросила девушка, точь-в-точь Оксана, только большая.

— Они ко мне! — сказала Оксана, выскакивая из кухоньки. — Варя, задвинь поросячий чугун, у меня чуть не упал.

Дверь отворилась.

— Что тут за толпа?

Мальчишки закрутились, мешая войти, и наконец догадались прижаться к стене.

— Это ко мне, — сказала Оксана матери, теребя подол сарафана.

— Вижу, что не ко мне. А чего это на ночь глядя?

Федя готов был скакнуть за дверь, но Кук шагнул вперед и протянул Оксане сверток.

— Это наш подарок. На день твоего рождения. Мы тебя поздравляем и желаем счастья.

Оксана взяла сверток, перевязанный атласной тесемочкой. И так стояла, держа его на вытянутых руках. Выскочила из кухни старшая сестра, сверток на стол, развязала, ахнула. Приложила платье к Оксане, бросилась к мальчикам и каждого поцеловала в обе щеки.

— Что это за новость? — мать взяла платье. — Где это вы… сперли?

— Мама! — сердито крикнула Варя.

— Что мама? Малы такие подарки отваливать.

— Это платье сшила моя мама, — сказал Кук. — А деньги мы давно копили.

Не совсем точное объяснение, но что поделаешь? Долго станешь объяснять — за дверь выставят.

— Господи! — мать Оксаны, с платьем в руках, села на лавку. — Господи! Простите меня, ребятки, дуру! Милые вы мои, садитесь за стол! Девки, да чего же вы стоите? Угощайте гостей! А ты, Оксана, надень обнову. Порадуй друзей своих.

Лампу зажгли, фитиля не жалея, не приворачивая. Оксана вышла в новом платье, глаза в щелочки, губы зажаты.

— Ты чего дуешься? — удивилась мать.

Оксана прыснула, качнула люльку, подхватила меньшую сестренку на руки, сунула в люльку, еще качнула.

— Вывалишь! — испугалась сестра.

— Ха-ха-ха! — смеялась Оксана. — Остановиться не могу. Ха-ха-ха!

Потом они пили красный свекольный квас, ели мятую картошку с конопляным маслом, грызли семечки, устилая шелухой пол, играли в карты, в короля-принца. Трижды играли и трижды королевой была Оксана. Мать проводила их каждого до дома. Сначала Кука, потом Федю.

— Чтоб сердце у меня спокойно было, — говорила она. — Меня никто не тронет, а вам жить да жить надо. Вон вы какие растете.

Яшка себя проводить не позволил: как-никак опора семейства.

Глава девятая

Николай Акиндинович Страшнов возвращался из владений лесника Прасковьи. Ехали вчетвером: Прасковья, Цура, Горбунов и сам. Ехали с песнями, потому что никого они в тот вечер не боялись и себе цену знали.

Ездили составить акт на самовольную порубку. А вышло так, что и порубщика нашли, и срубленный лес.

Дезертиры в последние месяцы совсем было перевелись: старых выловили, новым взяться неоткуда. И трус понимает — мир не за горами, на чужой земле идет война.

И надо же, наскочили на молодца. Вернее, сам он на Прасковью и на Горбунова выйти не побоялся.

Обрез наставил и командует:

— Ружье, дамочка, на землю положь. Ты, мужик, сапоги снимай и телогрейку. А с тебя, дамочка, платок.

Не заметил дезертир Николая Акиндиновича. Ветрено было. Под шум сосен зашел лесничий за спину дезертиру да и крикнул:

— Руки за голову!

Дезертир руками вскинулся — и урони обрез. Нагнулся было, а Горбунов — рядом, сапоги стаскивал, — хвать оружие. И Николай Акиндинович из кустов сиганул да со всего плеча так двинул дезертиру по боку, что пришлось милиционерам везти задержанного в больницу; с ребром что-то.

Не герои, конечно, а жизнью рисковали. Дезертиру терять нечего, мог бы и застрелить. Потому и чувствовал себя Николай Акиндинович запорожцем. Тут еще на грех затянул Горбунов: «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…» Николай Акиндинович сграбастал Прасковью, целует. А она хохотнет-хохотнет, а губами-то в губы не дыша, тишком, чуть касаясь, и дрожит вся.

Ударила кровь Николаю Акиндиновичу в голову.

— Любишь? — кричит.

Прасковья в беспамятстве или как уж там:

— Люблю.

— Мужики, прочь из повозки! — вскочил в тарантасе на ноги запорожец Страшнов.

Горбунов кряхтит от хохота:

— Будет тебе, Николай Акиндинович!

— Выкинуть их, что ли? — спрашивает Николай Акиндинович Прасковью.

— Выкидывай! — вдруг вскрикнула Прасковья. — Выкидывай! С тобой хочу! С тобой! Хоть час. А потом — умереть не жалко!

— Вы что, оглохли?! — молодецки взвился Николай Акиндинович. Да и природа для злого геройства была подходящая. Небо в тучах, как в черной паутине, а у горизонта хоть и ясно, да не светлой ясью, багряно, словно налитые кровью глаза быков.

— Геть! — выхватил Николай Акиндинович кнут у Цуры и — стегать мужиков с плеча. Те и выкинулись из тарантаса, чтоб убитыми не быть.

Подхватил Николай Акиндинович вожжи.

— Геть! Геть! — укатил неведомо куда.

Цура бегом бежал в Старожилово. Прибежал к дому, а войти не смеет. Кинулся к Страшновым.

— Где Николай Акиндинович? — испугалась Евгения Анатольевна.

— Совещание у них там, я пешком, отпросился, — соврал Цура. — Федю бы мне. Рассказать ему обещал… сказку.

Федя отложил уроки и вышел к Цуре. Тот повел его на пустырь, к бузине.

— Здесь постоим, — сказал Цура, трясясь и стуча зубами.

— Ты озяб? — спросил Федя.

— Какое там! Я хоть сейчас в воду. Такие вот, Федька, дела… Ты молчи. Стой и молчи. А я тебе расскажу. Отец твой мою Прасковью в луга увез…

Федя спрятал голову в плечи. Он тотчас «увидал»: совещание, отец положил руку на талию Цуриной жены и улыбается ей. Задрожал Федя, как Цура.

— Ты его н-н-не вини! — стуча зубами, заикался Цура. — Он — мужик. Ему что? Я и свою — н-н-не вин-ню. Я, сам видишь, замухрышка. Полчеловека. Прасковья со мной и нн-настыдилась, и на-на-страдалась. Ох, настрадала-ась. Бог меня наказал. Я свою, старую, девчонку, ман-нюсенькую, кинул — и все! А Прасковья — меня кинула…

Цура обнял Федю, поцеловал. Щеки у Цуры были мокрые.

— Н-не! Федька, ты не бойся! — улыбался Цура сквозь слезы. — Он любит Евгению Анатольевну. В нем кровь бешеная, а моя подкатилась под бочок… Разве он вас, тебя и Фелю, оставит ради бабы?..

— Я умереть хочу! — сказал Федя. — Зачем я все это знаю?

— Федька! Брось ты, Федька! — Цура встал на колени, прижался к Феде. — У тебя вся жизнь впереди. У меня вон — и то… Я буду жить. Ради Прасковьи… Она бедненькая, право слово. А меня, брат, прости. Очумел с горя. К кому кинуться? К тебе вот и кинулся. Прости, Федя. Ты постой возле крыльца, а я сбегаю за ними. Они уж, чай, тоже опамятовались, домой едут. Уж теперь близко.