Страница 21 из 22
— Иди, — сказала докторша.
Я поклонился низко, как бабушка кланялась раввину, когда принимала у него из рук плату за гуся.
— Ну, вот, — сказала мать Шимена. — Кланяться ты уже умеешь. Остается только научиться играть.
— Лейзер меня научит.
— Лейзер играл, как бог, — сказала докторша. — Его скрипка источала мед. Но пальцы его засохли, как ветки. Я слышала, будто он сечет их хворостиной.
— Сечет пальцы?
— Сечет и приговаривает: «Я вас заставлю, лодыри, работать. Заставлю». В прошлом году он приходил к нам и показывал их доктору. Иди и да поможет тебе бог.
Свадебный музыкант Лейзер нагнулся, опустил седую голову в ведро и, как усталая лошадь, стал прихлебывать студеную колодезную воду. Я подождал, пока он напьется, и сказал:
— Здравствуйте.
Лейзер не ответил. Он даже не повернулся в мою сторону, вытер о рукав мокрые губы и неторопливо зашагал к избе.
— Здравствуйте, — снова сказал я, и снова Лейзер ничего не ответил.
Я последовал за ним, вошел через распахнутые двери в избу и остановился на пороге, как нищий.
— Если тебе, кроме «Здравствуйте», нечего сказать, то «До свиданья», — проворчал Лейзер.
— Я пришел, чтобы вы меня научили, — пролопотал я, сжимая под мышкой подаренную скрипку.
— Чему научили? — спросил Лейзер.
— Играть на скрипке, — выпалил я.
— Скажи, пожалуйста, — Лейзер сел за стол и стал жевать черствую краюху хлеба. — Играть на скрипке?
— Я согласен играть даром, — объяснил я.
— Скажи, пожалуйста! Согласен играть даром? — Лейзер похрустел краюхой и покосился на футляр. — Да ты всю жизнь, голубчик, проживешь даром… Как я… Как твоя бабушка, царствие ей небесное… Как весь род людской.
Мне не было никакого дела до всего людского рода, но я не стал спорить с Лейзером и злить его. Он, видно, и так был в дурном расположении духа.
— Надо было попроситься в ученики раньше, — сказал Лейзер. — Лет эдак двадцать назад.
— Но меня тогда еще на свете не было.
— Зато был я, — сказал Лейзер. — И все учителя были живы, — он положил на стол руки и посмотрел на свои пальцы. — А теперь они, голубчик, почили в бозе.
— Кто?
— Мои пальцы. Все десять учителей.
В избе стало тихо. Только слышно было, как хрустит под желтыми зубами Лейзера краюха, и хруст ее во мне отзывался непонятным страхом и болью.
— А ну-ка, покажи мне свою бандуру.
Я протянул Лейзеру футляр. Он вынул скрипку, осмотрел ее и бросил:
— Доктор подарил?
— Докторша.
— Я у них на свадьбе играл, — вспомнил Лейзер. — Старик Левин, отец невесты, одолжил мне на вечер свою скрипку.
— Выходит, она старая?
— Скрипка, голубчик, не люди. Скрипки не стареют. Вот говорят, где-то в Германии или в Австрии есть такая, которой три с половиной тысячи лет, а звук у нее, что твой мед.
— Неужели? — усомнился я.
— Говорят, будто сам царь Соломон вместе со своими женами ее слушал. А еще говорят, будто первым скрипачом у него был старец, слепец с молодыми, как у юноши, пальцами, и слухом горлицы. Господь бог даровал его рукам и ушам вечную молодость, а все остальные члены состарил. Никто с ним не мог сравниться ни в Иудее, ни в Египте. Когда вороны, предвестницы зла, пролетали над ним, они сгорали в воздухе, и пепел их носился над шатрами.
— А от чего они, реб Лейзер, сгорали?
— От его игры. Она испепеляла зло, ибо была сильной и жаркой, как пламень… Жаль, голубчик, но ты пришел ко мне после похорон…
— Чьих похорон?
— Я же сказал: моих пальцев. Разве ты не слышал, что у каждой вещи на свете есть свое кладбище?
— Не слышал.
— А еще собираешься стать свадебным музыкантом. Музыканты, голубчик, хоронят свои пальцы в карманах или в волосах на затылке.
— Но ваши пальцы, реб Лейзер, живы.
— Нет, нет… На их похоронах было столько народу, сколько на других никогда не будет. Со всей Литвы — да что там Литвы — со всей Польши и даже Германии пришли женихи и невесты, тещи и тести, свекры и свекрови, сваты и сватьи, твоя бабушка и дедушка тоже были. Я ведь и на их свадьбе играл. Раввины произносили по моим пальцам поминальную молитву, и слезы текли у них из праведных глаз. Я, наверно, кажусь тебе сумасшедшим? — просипел Лейзер, и я отвел в сторону взгляд, потому что мог себя и впрямь выдать. — Я не могу научить тебя играть. Ты сам научишься. Меня тоже никто не учил. Я взял однажды скрипку, приставил ее к плечу и заиграл. Может, господь бог смилостивится, и ты станешь такой, как тот слепец, и все евреи будут наперебой приглашать тебя на свои веселья, и даже цари вместе с женами…
Я уже почти не сомневался, что свадебный музыкант Лейзер то ли от старости, то ли от одиночества повредился в рассудке. Шутка сказать — прожить всю жизнь бобылем, без жены, без детей и даже кошки.
— Я могу тебя научить только тому, чего музыкант не должен делать, — продолжал Лейзер.
— А чего он не должен делать?
— Во-первых, не должен завидовать другому. Разве деревья завидуют друг другу? Каждое растет и шелестит своими листьями. А чей шелест более приятен господу, не их забота.
Голос его звучал устало, как будто Лейзер говорил не мне, а кому-то другому, невидимому, единственно близкому, давно привыкшему к его мудреным речам, одиночеству и причудам. Я слушал Лейзера безропотно, как стены его избы, как старинный приземистый комод, как черствая краюха хлеба на столе, не смея его перебивать и едва дыша своими только что оправившимися от воспаления легкими.
— Во-вторых, — Лейзер хрустнул пальцами, — музыкант не должен делить любовь между музыкой и женщиной, ибо обе они ревнивицы и на половину не согласны. И в-третьих, тот, кто играет, не может быть пьяницей. Моль ест платье, а брага — душу. Плохо, очень плохо, когда скрипка плачет пьяными слезами. Ты меня понял, голубчик?
— Понял, — сказал я неуверенно. — У меня не будет женщины.
— Не зарекайся, — пробормотал Лейзер.
— И пьяницей я не буду.
— Может быть, может быть, — Лейзер встал из-за стола, подошел к комоду и сказал: — Иди сюда. Я покажу тебе свою скрипку.
Я приблизился, и свадебный музыкант Лейзер открыл скрипучую дверцу комода.
— Я держу ее взаперти, — объяснил Лейзер. — Если ты догадаешься, почему, из тебя получится славный музыкант.
— Чтоб ее не украли, — сказал я.
— Нет, нет. У меня уже никто ничего не может украсть.
Скрипка лежала на дне ящика, как в гробу, без футляра, с туго натянутыми струнами. Тут же покоился смычок, легкий, почти невесомый, который Лейзер брал двумя пальцами и заставлял летать над скрипкой, над чужим весельем и над крышами.
— Не можешь угадать? — подстегнул меня Лейзер.
— Не могу, — признался я.
— Я запираю ее, чтобы она не сбегала.
— Куда?
— На чью-нибудь свадьбу. У нее ведь еще столько сил. Я вижу, ты мне не веришь. Где это слыхано, чтобы скрипка сбежала. Ведь она не кошка, не собака, не жена.
— Не собака, — повторил я.
— Однажды она уже пыталась улепетнуть, но я был начеку и поймал ее. Вон там, за порогом… Было тихо, светила луна. Где-то стонал кларнет, ухал барабан. Она услышала и пустилась из хаты. С тех пор я ее и запираю. Но когда-нибудь моя скрипка все равно меня перехитрит. Перехитришь меня, голубушка? — обратился Лейзер к скрипке. — Не отвечает. Видно, тебя стесняется. Не стесняйся, голубушка. Этот сорванец хочет стать свадебным музыкантом. Скажи ему всю правду, без утайки.
Лейзер пробормотал еще что-то, но я уже его не слышал. От его бессвязного бормотания я вдруг весь облился потом. Он струился у меня по лбу, стекал вниз, на брови, на веки, а щеки пылали, как раскаленный утюг, и мне хотелось окунуть голову в студеную воду и держать ее в ведре до тех пор, пока голова не остынет.
Я, наверно, так и поступил бы, если бы в избу не ввалился мой опекун могильщик Иосиф.
— Я все местечко облазил, — сказал Иосиф. — А ты, оказывается, вон где…
— Тебя никто не звал, — осадил его Лейзер. — Ступай отсюда, ворон.