Кыштымские были

Но лишь одни большевики не растерялись в этот тяжелый час. Отличился дядя Кирилл. Он собрал мужиков, разбил их на команды и послал на улицы, которым грозил огонь.

Море огня бушевало над Верхним Кыштымом. В середине этого моря возвышалась церковь.

Тятя рассказывал:

«Мы одну тоню сделали, собрались на вторую. Тут прискакал Ванька Дайбов на лошади да как закричит:

— Мужики, Кыштым горит, пластает, спасу нет.

Нам ничего не видно — озеро да лес кругом. Побросали мы все и айда в Кыштым. С непривычки заморился бегчи-то. Думаю, кто куда, а я к Дусе. Матушку там Кирилл не оставит, а Дуся одна. Ее-то мать совсем плоха стала. Прибегаю. Дуся шмутки свои в узелок связала, села на сундук и горюет — не знает, что делать. Мать-то помешанная, сидит на лавочке и песенку поет, таким это тоненьким голоском. Поверишь, на что уж я навидался всякого за жизнь свою, но и у меня мурашки по спине побегли. Сама прикинь. Пожар хотя и далеко от Дусиного дома, а дым-то над Кыштымом повис, солнышко закрыл. Скотина в соседских дворах мычит, собаки воют, жуть одна. Дуся плачет. Мать ее песенки распевает. Голосишко-то дребезжит, как треснутый колокольчик. Хотел я бежать на Верхний, но Дусю побоялся оставить. Она говорит, с ума сойду, если уйдешь…»

Сильно пострадал Кыштым от пожара. В Екатеринбург с поездом «Октябрьская революция» приехал Михаил Иванович Калинин и решил побывать в Каслях и Кыштыме. Из Каслей в Кыштым ехали восточным берегом озера Иртяш. Рыбацкая артель деда Зиновия как раз перекочевала на тот берег.

Видят рыбаки: диковинка — автомобиль. Тятя-то был на германской и видел машины, а дед Зиновий даже и не слышал, что есть телеги, которые бегают сами, без лошадей. Увидев автомобиль, он вроде бы испугался, стал истово креститься. Но тятя объяснил ему, что к чему. Дед только затылок чешет и говорит:

— Вот так едрена-феня!

Калинин заметил рыбаков, и любопытно ему стало посмотреть, какую рыбу поймают и сколько. Сказал шоферу, чтоб остановился, а сам спрыгнул на землю и подошел к артели. С дедом Зиновием поздоровался за руку. Дед руку свою поначалу о рубаху обтер, а потом уж подал. Она у него загрубелая, пальцы до конца не распрямляются. Дед стесняется своих рук. Он понимал, что здоровается с начальством, к тому же с большим, раз оно на такой чудной телеге ездит. Но ему и в голову не пришло, что это сам всероссийский староста, о котором он был сильно наслышан. Михаил Иванович одет был просто — в белую рубашку, подпоясанную ремешком, в очках. Бородка торчала клинышком.

— Похоже, вы, папаша, стыдитесь своих рабочих рук, — улыбнулся Михаил Иванович.

— Как тебе сказать, мил-человек? — отозвался дед Зиновий. — Неоткуда им быть хорошими-то. Летом в жаре, зимой в стуже. И лодки опять же смолить приходится.

— Руки у вас хорошие, настоящие рабочие руки. Я тоже крестьянской работы немало переделал, у станка на заводе стоял. Знаю цену рабочим рукам.

— Не серчай, мил-человек, скажи мне темному: откедова ты будешь и кто ты есть?

— Зачем же серчать? Приехал я из Москвы.

Дед Зиновий усомнился:

— Из самой белокаменной? На этой телеге? Чудно что-то.

— До Маука на поезде, а оттуда на автомобиле. Зовут меня Михаилом Ивановичем Калининым.

Дед еще больше удивился:

— А не врешь?

— Могу показать документы, — улыбнулся Михаил Иванович.

Дед поглядел на него пристально. По его-то понятиям Михаил Иванович заместо царя был, да уж больно простецкий, начальственного в нем ничего нет, если не считать самоходную телегу.

— Ты уж извиняй, — наконец пришел в себя дед Зиновий, — ежели я что не так…

— Все хорошо и правильно, папаша, — успокоил его Михаил Иванович. — Не мешаем вам?

— Это пошто же? Торопитесь куда?

— В Кыштым.

— Может, ушкой побалуетесь? Нашенской, уральской. Это мы мигом можем.

— Не откажемся.

Дед к своим молодцам повернулся:

— Давай, ребя, сделаем тоню, постараемся для самого Михаила Ивановича.

Тятя рассказывал:

«Слушал я ихний разговор. Человек как человек, Калинин-то. Очки вот только. А сними их, надень нашу одежонку — и от рыбака не отличишь. А поди-ко ты — на такую высоту вознесся. Тут и про Кириллку своего подумал. Хоть он мне и брат родной, да только из одного теста вылеплен с Калининым, а не со мной, партейный большевик. Дед, когда ухой-то пообещал накормить, засуетился, подгоняет нас да покрикивает. Смирный такой дед был, а тут на тебе — чуть ли не матершиной нас кроет. Забросили мы, значит, невод, а он не маленький — стосаженный, почитай. Тянем потянем. Калинин за нами смотрит. Ему, вишь, любопытно, может, в жизни-то впервой такое видит. Невод у нас поначалу шел туговато, а потом ослаб, прямо как-то непривычно. Глянул я на Зиновия, он тоже забеспокоился. С неводом что-то случилось, сообразить не можем. Получился, однако, полный конфуз. Мотня зацепилась за корягу, будто ее ножом наскрозь распороло. И рыба ушла, прямо и смех и грех. Как увидел это наш Зиновий, так и опустил руки, к месту прирос. Стыдоба на всю Россию! Калинин, видя такое дело, похлопал Зиновия по плечу и говорит:

— Не горюй, папаша. Беда не велика, в жизни бывает и похуже. За нас не переживай, мы люди не привередливые.

Пожал старику руку и укатил. Дед Зиновий обвел нас тоскливым взглядом, вздохнул и пошел прочь. Весь день где-то и пропадал. Мотню мы починили. На другой день я и говорю Зиновию:

— Пошто убиваешься? Экая невидаль! Он, Калинин-то, про нас, поди, и забыл.

А дед глянул на меня волком, бороденка седая аж затряслась:

— Дурак ты, и больше ничего. Для рабочего человека нет срамнее конфуза, ежели он работу не так сробит. Он-то, может, и забыл и простил, да только себе судья я сам. Я не простил себе, олух ты царя небесного. Как же моя рыбья голова не смикитила — ведь здесь испокон веков коряги. Надо ж было чуток правее взять. И ты еще тут каркаешь — пошто я убиваюсь!»

Михаил Иванович с дороги хотел немного отдохнуть. А кыштымцы прослышали о его приезде и сами стали стекаться к Белому дому. Чуть не весь город пришел задолго до начала митинга. Каждому интересно знать, что скажет Михаил Иванович. Туго им тогда жилось. Недавно война кончилась. Заводы почти не работали. Не хватало хлеба. А тут такая жара — на заимках и огородах все поблекло, ошпаренное зноем. И пожар, какого еще не бывало. Одна треть города сгорела дотла. Жутко смотреть — сплошное пепелище. Торчат печные трубы, да чуть возвышаются каменные фундаменты. Погорельцы разместились кто где мог — у знакомых и родных, накопали землянок, понастроили шалашей. Ладно, что лето стояло. А через два-три месяца начнутся холода, дожди пойдут, что тогда делать?

Гудит, волнуется народ, запрудивший площадь возле Белого дома. Мужики курят самосад, сизый деручий дым ползет над толпой. Пищат грудные младенцы. Баба кричит:

— Начинайте, че народ морите!

— Тише, горластая, — увещевает ее мужик. — Придет срок — начнут!

— Им-то че — в хоромах прохлаждаются!

Дядя Кирилл был вместе с Калининым, рассказывал ему про Кыштым. Потом они поднялись на балкон, и вмиг на площадь легла тишина. Дядя Кирилл говорил речь, призывал к выдержке и самодеятельности. Только самодеятельность и взаимная выручка могут помочь кыштымцам в беде.

Мама рассказывала:

«Матушка-то моя умерла. Пела, пела песенку, потом слышу замолкла. Оглянулась, а она с сундука-то сковырнулась и лежит на полу скорчившись. После похорон-то Костя ко мне насовсем пришел, тут мы с ним зажили как муж и жена. Все собирались в церковь сходить повенчаться, а потом в загс он меня звал, да так что-то не собрались, но ничего живем, слава богу.

Приехал Калинин к нам, бабы-то моментально узнали об этом, ну и собрались к нему идти — и нижезаводские и верхнезаводские. Я-то к тому времени ничего жила — и муж у меня теперь был, и рыба своя не переводилась, деньжата стали водиться. А у соседки моей, поверишь ли, пятеро ребятишек, а муж пошел на Колчака, да в Сибири и погиб. И сама-то хворая. Ребятишки голопузые бегают да голодные. Я им из матушкиной одежды штанишки и рубашки пошила, и то ладно. Тогда я была в тягости — осенью-то Алешку родила.