Кыштымские были

Акулина забрала своих дитенков и айда к Белому дому. Я с нею. Протискались к самому что ни на есть балкону, до Калинина-то рукой подать. С ним рядом дядька стоит в кожане. Кругом такая жарынь, а он в кожане. Я потом узнала, что это Кирилл Иванович, моему Косте брат. Гладко он говорил, Акулина ему крикнула:

— С голоду помрем, с ребятенками-то!

— Тише ты, баба! — закричали на нее, ну и я ей в бок тычу — помолчи ужо, Акулинушка. Когда Михаил-то Иванович стал речь держать, тут уж тишина такая наступила — комар пролетел, и то слышно было, как он звенькал. Большинство-то было погорельцев, им шибко хотелось узнать — как теперича жить. А может, без лишних слов ложиться и помирать? Калинин поначалу говорил, будто худо по всей России, значит, на бога надейтесь, а сами не плошайте. Будете сидеть сложа руки — помрете.

— Все помрем! — опять крикнула Акулина.

— Вот видите! — Акулину-то Калинин заметил. — Тут уж кое-кто собрался помирать. Ты кто будешь, гражданка?

— Я-то? — растерялась Акулина. — У меня пятеро по лавкам. Вдовушка я.

— Красноармейка?

— Как есть красноармейка. Колчак мово мужа убил…

— Советская власть не даст вам помереть с голода, товарищи. Трудные, страшно трудные у нас времена, однако хлеба мы вам дадим. По шесть фунтов мало, конечно, а красноармейкам побольше — по двенадцать фунтов. Только и вам нельзя сидеть сложа руки, правильно об этом говорил передо мной товарищ Куприянов.

Такой это вздох облегчения прошел по народу. Потом Михаил Иванович лесу бесплатно пообещал, гвоздей всяких, ну, словом, все, без чего нельзя строиться. Гул поднялся. Когда пришли, головы понурили, а тут, гляжу, распрямились. У моей Акулины слезы по щекам текут в три ручья, она их глотает и все улыбнуться силится, да не может — разучилась улыбаться-то.

Младшенькая посмотрела на мать, тоже личико сморщила да как заревет. Акулина ей подзатыльника:

— Дурная, я ж от радости плачу. Нам Советская власть хлеба обещает, помереть не даст.

Вот какой тогда митинг был. Акулина-то, царство ей небесное, померла уже после Отечественной войны. Старшой у нее полковник, на самолетах летал, теперича, кажись, на пензии. Второй в Ленинграде инженером. Среднюю дочку ты должна знать — на Нижнем живет, в материном доме, сама пятерых растит, а муж-то у нее шофер. Предпоследнего на фронте убило, а младшенькая, которая на площади-то заплакала тогда, ученая, вроде тебя, в Челябинске в институте робит».

…После митинга Михаил Иванович со своими товарищами поехал на станцию, где стоял поезд «Октябрьская революция». В том поезде был кинематограф, кыштымцам было обещано показать картину. Первыми прибежали ребятишки, а потом стали собираться и взрослые.

С Михаилом Ивановичем приехал и дядя Кирилл. Зашли в вагон. К дяде Кириллу с вопросами обратился корреспондент, который был прикомандирован к поезду. Пока они разговаривали, Калинин вышел на улицу. Они за ним.

Вечер был тихий и свежий. После одуряющей жары дышалось легко. Лес начинался сразу за станцией. Михаил Иванович туда и направился. Устал за день, хотел отдохнуть в одиночестве. Корреспондент и дядя Кирилл не отставали от него. Нельзя его оставлять одного. Леса здесь глухие, вмиг заблудиться можно. Да и лихие люди не перевелись, на одиноких тогда нападали частенько.

Дядя Кирилл знал каждый кустик и каждую тропку. Михаил Иванович шел, опираясь на свою трость. Кожанка у дяди Кирилла наброшена на плечи.

Выбрались на тропку, пошли по ней. Очутились на небольшой поляне. До войны здесь была смолокурня. Потом все пришло в запустение. Бочонки как были наполнены черным варом, так здесь и остались — люди воевали, не до них. Бочонки от времени рассохлись, вар на жарком солнце расплавился и растекся по поляне лавой. Лава затвердела, никакое солнце ее уже не брало.

Михаил Иванович остановился на краю поляны. Сказал дяде Кириллу:

— Сколько добра пропадает!

— Руки не доходят, Михаил Иванович, — ответил дядя Кирилл, замечание он воспринял как упрек.

— Знаю, знаю! Но край у вас богатый, богатство повсюду — и в земле, и в озерах, и в лесах. Будет оно еще служить народу.

— И красиво у нас, Михаил Иванович.

— Красота здесь изумительная. А люди какие! В Каслях смотрели художественное литье. Сейчас там делают бюсты Карла Маркса. До чего же искусные руки у каслинских мастеров! Какую красоту производят! Да, — неожиданно улыбнулся Михаил Иванович, — каслинские рыбаки хотели нас ухой накормить, да, к сожалению, неудача их постигла.

— Какая же?

— Невод порвался. Неудача та очень огорчила старика артельщика. Я сегодня несколько раз его вспоминал, и мне по-хорошему, по-рабочему жаль его.

— Артель знакомая. Деда зовут Зиновием, потомственный рыбак.

— Краю вашему великое будущее принадлежит. Оправимся от разрухи, укрепим свое положение, и тогда увидите, какие мы тут дела развернем. Товарищ Ленин придает Уралу громадное значение. И мы еще с вами встретимся, Кирилл Иванович.

— Непременно!

Михаил Иванович постучал своим посошком по затверделой лаве вара. Выбрал кусочек, который откололся от основной массы, сковырнул его с земли. Достал платок, аккуратно завернул в него кусок и вроде бы виновато сказал дяде Кириллу:

— Представьте, в Москве трудно достать хорошего вару. А у меня в Кремле знакомый сапожник есть, подарю ему. Вот обрадуется.

— Михаил Иванович! — воскликнул дядя Кирилл. — Мы сколько хотите…

— Спасибо, спасибо и на этом. Обрадуется и этому кусочку, — и, засовывая вар в карман, добавил с улыбкой: — Не всегда же будем бедными! Дай срок, разбогатеем — весь мир удивится. И не за горами то время. Не пора ли нам обратно? Уж темнеет.

Об этой встрече мне рассказывал тоже тятя, рассказывал, конечно, по-своему, знал-то он о ней со слов других. Дядя Кирилл женился поздно, и был у него единственный сын, года на четыре старше меня. Как-то он приезжал в Кыштым, и я с ним познакомилась. Живет он в Ленинграде, крупный инженер. У него сохранилась статья корреспондента, который тогда ездил с Михаилом Ивановичем. Корреспондент описал разговор на поляне подробно, однако статья почему-то не была опубликована. Я сняла с нее копию и храню у себя.

И еще об одной встрече дяди Кирилла с тятей рассказывала мне мама под большим секретом. Сколько я не наводила потом тятю на эту тему, мол, о чем вы в последний раз с братом беседовали, он отмалчивался. Неприятно было вспоминать.

Год был голодный, тут еще пожар — людям совсем плохо было. Ну, а мама с тятей жили ничего. Рыба не переводилась, деньги были. Мама рассказывала:

«Ты уж отцу-то не передавай, что я тебе скажу. Больно он серчает, когда напоминают. Я-то и сама не сразу разобралась, что к чему. Я ж тебе толкую — жили мы ничего, а люди бедствовали. Поначалу вроде ничего, даже хорошо мне было — набедствовалась я с больной матушкой. И вот уже Михаил Иванович уехал, погорельцы строиться начали, осень наступила. Нежданно-негаданно Кирилл к нам заявился. Увидела я его — и обомлела. Как на духу перед тобой — побаивалась я его. Плохого о нем не слышала, нет, все больше уважительно о нем говорили, но как ни толкуй — начальство, а я перед начальством всегда робею. Вечером было, я корову доила, чуть подойник не перекувыркнула, так испугалась. Кирилл-то внимательно так поглядел на меня, первый раз мы встретились, добрыми такими глазами посмотрел, а я еще больше стушевалась. «Как звать-то?» — спросил. «Дусей», — говорю. «А что, Дуся, хозяин дома?» Костя сапоги чинил в избе. Окна открыты, услышал разговор, голос подал. Кирилл в дом вошел. Я корову-то додоила, тоже в избу зашла, а у них разговор уже круто поехал. Поначалу, как я потом узнала, Костя за бутылкой в шкаф полез, хотел угостить брата. Но тот отказался да сразу и за дело. А дело-то, вишь, какое было. Костя рыбу втридорога продавал, стало быть, вроде бы на беде чужой наживался. Как сейчас помню. Кирилл сидит в переднем углу, правую руку на стол положил, а левую в кармане кожана своего держит. А Костя спиной к круглой печке прижался, руки назад, бледный стоит. Когда я зашла, у них вроде заминка получилась. А потом Кирилл продолжал, без крику, тихо так, даже с какой-то болью: