На двух берегах

Ротный в разговоре сказал девушкам, что все эти фрицы - конченые. Нет, ротный ошибся. Не все они стали кончеными, нет, не все.

Залезая в «студер», солдаты, оборачиваясь к пленным, бормотали:

- Фрицы поганые.

- Ироды, - сказал, как подвел итог, Коля Барышев.

Веня, стоя рядом с Андреем, уцепившись за его ремень, несколько раз, не сдержавшись, пробормотал в ухо Андрею:

- Ужас! Ужас, Андрюша. Одно дело это в кинохронике, но и там страшно! А здесь, а здесь…

Ужинали они поздно, около полуночи: пока добрались, пока умывались, намыливаясь погуще, долго обмывая лица, головы, шеи, плечи, руки.

Веня есть отказался.

- Не могу. Не могу. Андрюша.

- Надо! - сказал Ванятка. - Ешь через силу. Ослабнешь, и они тебя одолеют. Эти… Эта погань.

Но Веня, глотнув остывшего чаю, махнул лишь рукой, уткнулся лицом в шинель и затих до утра.

Теперь же, теперь, в этом зимнем лесу, полицейские - или кто там еще?! - власовцы, другие какие-то каратели или жандармы гонялись за ним, за его жизнью. О, они, конечно, хотели, всей своей душой хотели, чтобы он лежал на дне контрэскарпа, но это им пока не удалось, вот они гонялись за ним, как гонялись бы за любым другим, кто не сложил оружия, кто не склонил перед ними головы.

Ему надо было, двигаясь по кончавшейся роще, пересечь довольно большое - километра в три - поле между несколькими деревнями. Но еще с опушки, разглядев на дорогах к этим деревням парные дозоры, он понял, что его след взяли, что кто-то уже идет по следу, а дозоры выставлены, чтобы не дать ему уйти из этой рощи. Если бы он сейчас рванулся из нее, прошел бы на виду у дозоров, которые, конечно, не смогли бы взять его, - дозоры были пешие, и им за ним невозможно было угнаться, - если бы он сейчас рванулся из этой рощи, сработал бы телефон. Его взяли бы в широкий на несколько километров круг, сжимая этот круг, сблизившись на расстояние выстрела, рано или поздно они убили бы его. Времени для этого у них хватило бы: поднять полицейских с окрестных деревень, которые виднелись и с опушки рощи, труда, наверное, особого не составляло. Им, конечно, тем, кто занимался его розыском, им, конечно, он давно плешь переел, и такую удачу, когда его подвела погода, они, несомненно, упускать не могли.

- Ну влип, - сказал он себе, уйдя с опушки и прислушиваясь, не идут ли уже по его следу. - Ну влип, Андрей. Тут брат, надо…

От одиночества он незаметно для себя стал думать вслух, а порой и говорить сам с собой.

Он мог сказать сороке:

- При всем твоем великолепии ты для меня сейчас сволочь! Ну чего ты трещишь? Чего продаешь меня?

Стайке полевых воробьев, прилетевших в березняк, чтобы кормиться семенами, опавшими под деревья наподобие опилок, он мог сказать:

- Ну что, птичья пехота? Зимуем? Держитесь, держитесь, ребята! Недолго осталось. Вот придет весна, то-то вам будет сытно да радостно…

А винтовке он говорил:

- Ты хорошо поработала, поэтому мы тебя сейчас почистим, смажем да зарядим! Чтоб ты была как огурчик! Хотя ты и сделана фрицами, но работаешь против них. То-то!

- Ну влип! Ну и влип! - бормотал он, наддавая. - Но еще посмотрим! Еще посмотрим! - Ему надо было выиграть время до темна. А там - лови ветра в поле. Началось лишь новолуние узенький ломтик месяца светил чуть-чуть, да и тучки его могли затягивать, так что ночью легко было прорваться. Но до ночи надо было выиграть время.

Он развернулся на лыжне и, не толкаясь палками, прошел по ней назад с полкилометра, развернулся снова и свернул с лыжни, и пошел, толкаясь палками, в сторону от нее. Те, кто гнался за ним, должны были тут остановиться, или, во всяком случае, задержаться, чтобы решить, то ли им делиться на две группы, то ли всем идти по какой-то одной лыжне.

Его бы такая развилка не обманула: пока была одна лыжня, легко определялось - по следам от палок, по следам от носков и пяток лыж, что по ней шел один человек. Как бы второй ни старался, пусть даже он шел бы без палок, он где-то - то в одном, то в другом месте все-таки ломал бы след.

Еще не смерклось, еще можно было, приглядевшись, определить, куда ушел лыжник: следовало только различить, сколько раз он шел по каждой лыжне, если два по одной, значит, он ушел на ответвление, если три, то ответвление ложное.

Андрей не знал, кто идет за ним, сколько эх идет, смогут ли эти люди прочесть его следы. Ему важно было, чтобы они задержались у этого места, он выигрывал время.

Нажимая вовсю, он сделал еще несколько таких ложных следов, он пересекал свои следы в разных направлениях, ему все равно нельзя было высовываться из леса, он здесь должен был ждать, и путал, и путал лыжню так, чтобы у тех, кто шел за ним, когда они наткнутся на его разные следы, голова пошла кругом.

Потом, считая, что все сделано, он, держась параллельно первой своей лыжне, метрах в ста от нее, прошел им навстречу метров триста.

Выбрав позицию так, что его лыжня просматривалась сравнительно далеко, он, сдернув винтовку, зарядив ее шестым патроном в ствол - пять патронов в магазине он придержал пальцем, - затаился.

- Так сколько же вас? - спросил он, глядя туда, откуда они должны были появиться.

Он порядочно устал, хотел есть, хотел хлебнуть и спирта, а потом зажевать куском колбасы с сухарем, с зубком чеснока, с половиночкой замерзшей, как камешек, луковицы. Такая мороженая луковица, расколотая финкой, таяла во рту, одновременно была и горькой, и сладила. Он бы и подремал после еды, переобувшись в валенки, закутавшись в полушубок, шевеля в валенках усталыми, горячими ногами.

Но ни спать, ни есть ему было нельзя: он не хотел, чтобы, когда он их встретит, у него был полный желудок. Не хотел не потому, что получить пулю в полный желудок означало бы для него конец. И в тощий желудок пуля в этих обстоятельствах тоже означала для него конец. Он не хотел иметь полный желудок, потому что было бы тяжелее действовать, и он отложил еду на потом и лишь закурил, чутко прислушиваясь, а когда услышал, как скрипят их лыжи, вдохнув пару больших затяжек, бросил окурок в снег. Что ж, и за Луньковых он должен был разделаться с теми, кто гонялся сейчас за ним по этой длинной роще. За Луньковых, за Папу Карло, за Стаса, за себя, за Веню, за тех, кого прибило волной к обрыву под Букрином… Да, за всех, кого он знал и не знал, но кто относился к «своим» и погиб или был искалечен, как, например, акробат.

Первые двое из гнавшихся за ним были, конечно, самыми сильными, самыми выносливыми, и их надо было сразу же срезать. Они шли почти вплотную - оба молодые, рослые, румяные от движения на морозе, они хорошо выставляли лыжу вперед, хорошо отталкивались палками. Оба они были без шинелей, лишь в телогрейках, и у обоих висели на шеях, качаясь в ритм движению, «шмайссеры». Но одеждой на немцев они не походили, они были или из местной полиции, или присланы откуда-то, из какой-нибудь власовской школы, может, из какого-то другого подразделения власовцев.

Первого он свалил, попав ему в грудь, второго, когда второй, пока он передергивал затвор, метнулся, бросив палки в сторону, и, падая, сдергивал «шмайссер», он подстрелил с третьего выстрела, а застрелил с четвертого. Но даже раненый, этот второй высадил весь магазин «шмайссера», хотя точно прицелиться, наверное, и не мог.

Андрей сразу же наддал в сторону-вперед, чтобы не обнаружиться для тех, кто шел за этой парой. Он не должен был принимать такой вот встречный бой. Он бы обязательно проиграл его, так как на каждый его выстрел они бы ответили многими.

- Заднего! Задних! - сказал он себе.

Сделав дугу, он вышел к лыжне километрах в трех от места перекура и стрельбы по первой паре. Он считал, что вряд ли они растянутся так далеко, но ему надо было подстраховаться. Он посмотрел на разъезженную, разбитую лыжню, на дырки от палок и пришел к выводу, что за ним гонится больше, чем десяток человек; было их пятнадцать, двадцать или еще больше, он определить не мог, пока не нашел слева от лыжни след от палки, у которой кольцо держалось на двух ремешках, а не на четырех, как у остальных. Два порвавшихся ремешка лишь мазали снег внутри кружка, а два целых отпечатывались ясно. Тогда, пройдя по лыжне, он от такого следа пересчитал все следы от палок до нового следа кольца с оборванными ремешками. Следов оказалось четырнадцать.