На двух берегах

Он, конечно, рисковал, собирая такие - то ли брошенные, то ли забытые патроны. Он знал, что немцы, борясь с партизанами, у которых было много немецкого оружия, подбрасывали партизанам специальные патроны. Эти патроны были начинены какой-то взрывчаткой, при выстреле она рвала винтовку или пулемет и калечила или убивала того, кто стрелял. Поэтому Андрей, забравшись в глушь, привязывал винтовку к дереву, заряжал ее взятыми на выборку патронами из тех, которые он находил в машинах, и, спрятавшись за другое дерево, дергал за стропу, привязанную к спусковому крючку. Пока у него все обходилось нормально, пока патроны ему попадались обычные, но он бы предпочитал брать их у убитых, из подсумков или ранцев убитых немцев, чтобы быть спокойным. Но такой возможности у него не было, и приходилось довольствоваться тем, что попадалось.

Что же касается патронов к ППШ, так их вообще нельзя было раздобыть у немцев, поэтому оставшиеся полтора диска он берег на крайний случай - на ближний бой, он уже подумывал, что ППШ, видимо, придется бросить, что пора искать способ раздобыть «шмайсссер», чтобы стать на довольствие к немцам насчет патронов к нему.

После дела с «татрами» его перехватили. Он успел уйти на какой-то десяток километров, когда снег перестал падать. Наверное, тот ветер, что поднимал метель, отогнал и тучи куда-то. Был еще день, из-за края туч вышло солнце, оно потом и светило до вечера. Снег под ним слегка подтаивал, но нужен был хороший мороз, чтобы снег превратился в наст. И так вот днем, при солнышке, он жал от «татр», оставляя после себя на свежем снежке многокилометровый личный хвост - лыжню, которую спутать с чьей-то было невозможно: его финские лыжи имели квадратный желобок и оставляли квадратный валик посередине каждого следа, в то время как у наших лыж желобок был полукруглым. Поэтому он смело мог бы к своему следу еще и приписывать палкой на снегу: «Андрей Новгородцев», дату, место рождения.

Ротный, отцепляя сухие, коричневые, узловатые в суставах и, наверное, шершавые, как клешни, пальцы старухи, забормотал растерянно:

- Да что ты, мать! Да что ты! Отставить! Да ты подумай сама…

Все израсходовав, истратив последнюю капельку силы, старуха

сползла, цепляясь за ремень, за брюки, за сапоги ротного, и, как осыпавшись внутри, упала лицом в землю, бормоча:

- Так детки ж там! Невинные… Ну что еврейские? Ну что цыганята… Ну что? А они их туда же! С матерьми да бабками… Да разве же так можно-? Ведь люди же. Рождаются и помирают. Как все… Так нет же, в ров их…

Она закрыла вдруг глаза, сцепила пальцы, захватив в них землю и пересохшую траву и задрожала:

- Ой, сыночки… Ой, ой, ой… До чего же люди на земле дошли!..

Ротный остановил девушек:

- Сестренки! Ко мне! Быстро! - он показал им, схватив одной рукой кисть другой:- Делай так! - Из четырех, сцепленных таким образом рук, получалось сиденье. Когда девушки сделали его, ротный, присев на колени, поднял старуху, сокрушенно удивившись: - Да что ж ты, мать, так отощала? В тебе и пуда нет!

Старушка, сидя на руках девушек, обнимая их за шеи, медленно, словно и на эти движения у нее уже не осталось сил - открывая и закрывая глаза, не сказала, а как бы выдохнула слова, как бы прошелестела словами:

- Два года милостынью жила. Деда убили в облаве, а какая милостыня, когда люди сами голодуют…

Ротный приказал:

- Степанчик! ДП1! - Степанчик, подскочив, на ходу открыл полевую сумку ротного, которую всегда таскал при себе. - На, мать. Подкормись, - ротный сунул старушке пачку печенья и баночку рыбных консервов, ротный недавно получил офицерский ДП.

1ДП - дополнительный паек.

Но старушка совсем затихла.

- Воды! - крикнул ротный. - У кого фляга?

Папа Карло сдернул с ремня флягу и приложил ее к губам старушки.

- Пей, бабуля, пей. Чаек сладкий. Сразу окрепнешь.

Бабуля пила взахлеб, тонкое ее морщинистое горло судорожна дергалось. Бабуля выпила всю фляжку.

- Живо к медикам, - приказал ротный. - Туда! - он кивнул в сторону комиссии; она, сгрузив из автобуса столики, стулья, пишущую машинку, уже писала акт, который потом подписывали не только члены комиссии, но и многие горожане, тем самым удостоверяя, что все, что было связано с контрэскарпом, подлинно.

Там, между военными и гражданскими, четко был виден халат врача. Он отпаивал у бачка тех, кому становилось дурно, давал нюхать нашатырь, а самым слабым делал и нужный укол.

Девушки пошли, неся старушку, которая держалась одной рукой за них, а второй оберегала у себя на подоле пачку печенья и консервы.

Уже на ходу Венина девушка обернулась:

- А вы их не жалейте, - она показала на немцев, - там, на фронте. Не щадите их! - Вторая девушка тоже обернулась.

- Это наше дело! - обрезал ротный.

- И наше! - дерзко возразила вторая девушка.

- Нет! Глупость! - опять обрезал ротный. - Ты кто? Твое дело жить! Поняла? Жить по-человечески. Жить, любить, рожать. Топайте, сестренки, топайте!

Девушки сразу же застеснялись, отвернулись и быстро пошли.

Андрей крикнул им вдогонку:

- Бабулю не бросать! За бабулю отвечаете! Поддержите ее, чем можете!

- Да! - крикнул тоже Веня. - Вы же комсомолки! Обещаете?

- Чтоб дожила до победы! - крикнул вдруг тонко Пана Карло. Ротный удивленно повел на него бровью. Папа Карло смутился и стал рассматривать свои ботинки.

Коротко обернувшись еще раз, девушки кивнули, улыбнулись.

- Степанчик! - уже совсем издали крикнула Венина девушка. - Степанчик! Ты подрастай! Такие маленькие солдаты не бывают. Приезжай к нам опять. Только подрасти!

Степанчик и правда был очень мал, хотя и ладен. Степанчик до войны учился портновскому делу, поэтому еще на формировке вручную ушил брюки и гимнастерку, они сидели на нем хорошо, но, несмотря на свои восемнадцать полных лет, он походил на подростка.

Но Вениной девушке Степанчик понравился. Андрей видел, как она посмотрела на Степанчика, когда он подбежал, на ходу раскрывая сумку. Венина девушка была рослой, даже кряжистой, наверное, таким девушкам нравятся щупленькие ребята - девушка как-то особо оглядела Степанчика, его наклененное к сумке лицо, затылок, на котором из-под сдвинувшейся пилотки торчал вихор, всю его фигуру, медаль «За боевые заслуги», гвардейский значок.

- Дуреха! - крикнул ей Степанчик. - Вот я тебя сейчас догоню!..

- Отставить! - буркнул ротный. - Я тебе догоню…

Степанчик засопел, обиженно надул губы, сердито посмотрел на ротного и пошел ему за спину.

- А чего дразнится? Дать бы ей по шее, знала бы, чего говорить, - бурчал он про себя, не глядя ни на кого, ожидая, когда у него перестанут гореть от стыда щеки. - Подумаешь какие… Дурехи стоеросовые…

Когда совсем свечерело, прибыла полуторка с дополнительной охраной для пленных, их надлежало препроводить туда, где их содержали.

Комиссия, на этот день закончив свои дела, уехала. Оцепление сняла, вместо него осталась небольшая охрана из числа прибывших на полуторке.

Случилось так, что для остановки полуторка подрулила к «студеру», и, когда Андрей и все остальные грузились на него, подвели к полуторке и пленных. Они шли, глядя в землю, того, кто валялся у ног часового во рву, вели под руки - он, видимо, все никак не мог отойти. Но в первых двойках, а немцев подводили к полуторке в колонне по два, но в первых двойках, Андрей хорошо рассмотрел это, шли немцы, на лицах которых он увидел затаенную злобу, даже ненависть. Особенно зло смотрели белобрысый верзила спортивного сложения, с узким лицом и шагавший рядом с ним, прихрамывающий, среднего роста, круглолицый, короткошеий немец. Хоть они и вылезли из контрэскарпа с расстрелянными, хоть и шли медленно, чтобы не отставали задние, ослабевшие там, но смотрели по сторонам, вперед, как бы разглядывая все, чтобы запомнить, что ли, и по их рожам было видно, что контрэскарп с расстрелянными не всех их сломил, что закаменевшие души их не треснули.