На двух берегах

- Ого! - сказал он. - Но посмотрим. Теперь-то их двенадцать!

Очень осторожно, стараясь скрипеть поменьше, легко, как на

прогулке, бежал по лыжне еще один из них, чем-то напоминавший того штангиста, который бил Андрея в блиндаже; он тоже был крепок, ладен, уверен в себе. Он бежал, все время посматривая ко сторонам, вертя для этого головой, он и оглядывался, быстро поворачивая корпус назад. Раз он даже остановился и, держа палки на весу, прислушался.

«Больше не будет! - догадался Андрей и взял его на мушку. - Этот последний, подстраховочный. - Ишь, продумали…»

Он выстрелил, целясь в грудь, и подстраховочный, вскинув палки, потом уронив их, упал на «шмайссер», неловко расставив ноги с лыжами. Андрей метнулся к нему, сдернул «шмайссер» с его шеи, выдернул у него из-за пояса сумки с запасными магазинами, а с бедра из кобуры «вальтер» и, прижав все это, как охапку, к груди, без палок промчался вбок и навстречу тем, кого прикрывал этот последний. «Шмайссер» для него значил двести десять выстрелов сейчас и значительное число их потом, по мере того, как он будет добывать патроны к нему. «Шмайссер» был очень кстати. Ему пришлось расстаться с ППШ; для ППШ не осталось патронов, добыть же их к нему в тылу у фрицев было делом немыслимым, и он повесил его в лесу на сучок, считая, что так глубоко в лес фрицы ни с того, ни с сего не пойдут, и ППШ, скорее всего, попадет в руки наших. И теперь этот «шмайссер» был очень даже кстати!

Остановившись, у него на это было время, он повесил «шмайссер» на шею, к винтовке, сумки с магазинами на нее, а «вальтер» затолкал в карман. Теперь ему было тяжелее, но он не очень чувствовал эту тяжесть, потому что в нем было много сил, и какие-то семь-восемь килограммов не слишком стесняли его движений.

После того, как не стало Марии, не стало землянки и он жил почти дикой жизнью в лесу, он здорово окреп, потому что в целом неплохо ел, помногу двигался, делая иногда и до сотни километров за сутки, и много спал, иногда часов по двадцать, просыпаясь лишь ненадолго, чтобы поесть, посмотреть на погоду, а затем снова впадал то в глубокий сон, то в полудрему. Он спал помногу, чтобы, таясь, сбить тех, кто ловил его, со следу и потому что в погожие дни действовать он опасался. Он хотел жить, а для этого глупо рисковать не следовало.

Да, Марии не было. Не было и землянки. Землянка теперь служила им могилой, могилой для Марии и Тиши, и те, кто шел сейчас за ним, те двенадцать, имели, конечно, к этому прямое отношение, а если не имели такого прямого отношения к Марии и Тише, то, конечно же, имели прямое отношение к другим Мариям, Зинам, Олям, к другим радистам, разведчикам, партизанам, за которыми они, эти двенадцать, охотились, и которых им удалось найти, поймать или убить.

И они имели, конечно же, прямое отношение к нему. Вернее, хотели иметь.

Но он сказал:

- Еще посмотрим. Еще посмотрим.

Те, кто, как на охоте, гонялись за ним, повторяли одну и ту же ошибку: двигаясь на него, но не видя его, они, сближаясь с ним, подставляли себя под выстрел. Они не знали, откуда и в какую секунду последует этот выстрел, а он, сохраняя это свое преимущество, дождавшись, когда кто-то из гонявшихся за ним будет хорошо виден, делал один прицельный выстрел и сразу же отходил. Так он убил или тяжело ранил еще четверых. Тогда остальные, сообразив, что он их так всех перестреляет, сгрудились, ожидая, не начнет ли он, выйдя к ним, стрелять. Тогда бы, потеряв еще кого-то, общим огнем они бы могли подстрелить его. Он дождался, когда совсем свечерело, выскользнул из этого леса и начал марафон, призом в котором для него была его собственная жизнь.

Всю ночь он шел так, как никогда не шел, подхлестывая себя:

- Давай, давай! Давай, Андрей! Кенгуру бежали быстро. Ты беги быстрей…

За двенадцать часов темноты он ушел, стараясь держаться на запад, километров на семьдесят, затаился на день, в следующую ночь сделал еще километров шестьдесят, потом началась поземка, он ушел на север еще километров па сорок, и следы его потерялись.

Месяц назад, еще до Нового года, после обычной своей вылазки, возвращаясь к землянке, он нашел ее разрушенной. Потолок ее был поломан, стены, насколько это было возможно, обрушены, печечка вообще исчезла, исчезли и труба от нее, вещи из землянки - плошки-свечки, куски парашюта, одежда, ведро были унесены, котелки исковерканы, измяты, потоптаны. Все еще падавший снег заносил яму, то, что было у него и Марии по-своему хорошим жильем, заносил и многие следы у землянки и вообще вокруг нее.

Когда он возвращался после вылазок, он осторожно стучал в творило, приподнимал его и спрашивал:

- Кто в тереме живет? Кто в теплом живет?

Мария встречала его как брата или как какого-то другого родственника. В одиночестве ей было тоскливо, и она радостно суетилась, помогая ему снять оружие, мешок, раздеться. У нее всегда было целое ведро снеговой воды, какая-то сваренная еда, которую следовало лишь разогреть, целый котелок остуженного несладкого - какой он любил, - но хорошо заваренного чая. Он выпивал этот котелок, сидя на нарах, отдувался, чувствуя, как, получив возможность, начинают отдыхать все его мускулы, сухожилия, легкие, сердце, которые он не щадил, заставляя под нагрузкой работать по восемнадцать - двадцать часов, соловел от ощущения легкости на плечах и спине, на которые теперь не давили оружие и одежда, млел от тепла, приходившего от печечки, проходившего через свитер до тела.

Потом, глотнув спирта, закусывая хлебом, горячейшим супом с тушенкой, он коротко рассказывал ей о том, куда добирался и что ему удалось сделать. Он не называл ей, сколько убил немцев и полицаев, он говорил:

- Было дело. Кое-кто уже против нас не повоюет.

Мария особенно не расспрашивала, но догадывалась, сколько ему пришлось стрелять, по оружию - оружие чистила она.

- Ты поспи, поспи, Андрюша, - говорила она, когда он, наевшись, валился на спину. - У тебя, поди, все косточки ломит. Я и почищу, и смажу, и сделаю все-все.

Он следил лишь за тем, чтобы она правильно разряжала, держа автомат или винтовку под творилом, он рассказал ей даже про случай в вагоне с Васильевым, про то, как он ранил Веню и чуть не поубивал других. Мария, услышав эту историю, всплеснула руками:

- Да что ж он, ирод-то! Да ему за такое руки отбить мало! Это же прямо судьба сохранила вас!

Но он не стал ей рассказывать дальше ни про Веню, ни про Барышева, ни про Папу Карло, ни про других, которых за Днепром, на Букрине, судьба уже не сохранила.

Когда он возвращался, день для Марии был как праздник - она зажигала дополнительную плошку, робко улыбалась ему, преданно смотрела в глаза, ловя каждое его желание - то ли подрезать еще колбасы, то ли долить что в кружку, то ли смочить тряпицу, чтобы дать ему обтереть усталые, гудевшие ноги.

Но, возвращаясь, каждый раз он хотел бы на свой стук, на вопрос о теремке, не услышать ответа, а найти лишь знак на стене: вбитую щепку у нее над нарами. Это означало бы, что она ушла к Николаю Никифоровичу, что все с ней в порядке.

Опасаясь за нее, он ни разу не стрелял ближе от землянки, чем километров за двадцать. Еще с того похода, похода по калининским лесам, он знал, как беречь базу, и осторожничал крайне.

От разоренной землянки он бесшумно скользнул к опушке, но не сразу к той, заветной для Марии, сосне, а чуть в сторону, чтобы понаблюдать. Но и наблюдать-то оказалось ненужным. На полянке возле сосны снег был истоптан, в кровавых пятнах, в кровавых строчках, а неподалеку от сосны лежала Мария.

Она была раздета - без шапки, без полушубка, без гимнастерки, без свитера, без ватных брюк, без валенок и даже без носков. Они все сняли с нее, с убитой, позарившись на новую, хотя и окровавленную одежду.

Он постоял над ней, вглядываясь в побелевшее, оттого что из нее вытекло много крови, лицо; губы Марии были плотно сжаты, брови сдвинуты к переносице, а в открытых глазах застыло выражение отчаяния.