Судьба ополченца

Пожалуй, это самое важное было — доверие, вера в тебя, что ты отдашь все силы в борьбе с врагом. Меня так поразило, когда он первый раз сказал это. Такой человек, казалось, противоположного полюса, прошедший нелегкую жизнь, будучи батраком, потом солдатом в Гражданскую, политруком в финскую кампанию, — и такой человек не смотрел на меня как на интеллигента, в том смысле, что я и то не могу, и то не могу, как на что-то инородное. И так он относился до конца своих дней, когда уже после войны, перед смертью, будучи в больнице, он написал характеристику мне, велел заверить в обкоме и завещал передать, если при жизни не успеет, с объяснением: «Пусть мое слово и после смерти моей хранит тебя». Это не каждый человек сделает, для этого нужно иметь высокие качества душевные, он даже смертью не прикрывался, что не сделал все возможное, а он боялся, что плен, что злые люди могут нанести мне вред.

…Дубровский чем дальше, тем мне все дороже.

Прошло около двух недель, и строительство аэродрома подошло к концу. Уже был снесен бугор и не выдавался курганом. Уже по одну сторону взлетной полосы были отрыты ямы для костров, и плотники сбивали крышки, которые я сконструировал, и обивали их изнутри железом. Между ямами извивался ход сообщения с ячейками для стрелков. Находясь в окопе, можно было дернуть за веревку, привязанную к подпорке крышки, крышка падала и моментально гасила пламя. Мужики и женщины дивились моей механизации, а я охотно всем демонстрировал, как это получится, если налетят фрицы.

После весеннего перелета с планерами, доставившими оружие, в нашей зоне находился один из летчиков, и теперь я ждал с нетерпением его приезда, он должен дать заключение, пригоден ли аэродром, и после этого Позняков отправит радиограмму.

Наконец появился летчик — настоящий, в фуражке с голубым околышем, с усами. Я ему доверительно сообщил, что здесь, по сути дела, только полоса, но сделана капитально, с расчетом и на тяжелые самолеты. Внимательно осмотрев и пройдя всю полосу, он сказал, что наклон ее идеален для взлета и посадки, а всего поля и не нужно. Мое сердце и душа ликовали — не подвел я Дубровского!

Апофеоз был полным, когда в присутствии Дубровского и Познякова он повторил, что полоса идеальна, так как при строительстве учтена даже «роза ветров», о существовании которой я впервые тогда и услышал.

В тот же день была дана радиограмма: «К приему самолета готовы». А меня Дубровский назначил начальником аэродрома.

Стали дежурить по ночам уже на аэродроме. На третью ночь услышали работу мотора. Я сразу дал зеленую ракету и зажег костры. Самолет снижался, мне казалось, сейчас он опустится… А он полоснул по полю огнем пулеметов! И счастье было, что, когда я бросился на дно окопа и дернул подпорки, упали крышки и погасили костры.

Так, неудачей, закончился первый прием самолета. На радостях, от долгого ожидания и нетерпения я не обратил внимания, что самолет не дал ракету.

В следующую ночь дождался ракеты, дал ответную, и самолет пошел на посадку…

В одну из ночей, когда сел самолет на наш партизанский аэродром и пропеллер окончил свои круги, на землю за летчиком спрыгнула подтянутая фигура в кожанке. Это был Лобанок. Прилетел он из Москвы Героем Советского Союза. Обнялись, и после приветствий он сразу спросил:

— Ну, как там в Пышно?

Хотя из радиограмм он уже знал, что мы оставили Пышно и как это произошло, потому что, увидев меня при аэродроме, сразу дал приказ немедленно оставить аэродром и приступить к работе над картиной о погибших в Пышно. Я стал сопротивляться:

— Как же, ведь я начальник аэродрома!..

— Да начальников я тебе завтра сто поставлю, — прервал Лобанок, — а художник здесь ты один! Поезжай в Пышно завтра же, территория там ничейная, а наши до сих пор не похоронены. Найди тела, похорони, посмотри, как все было. Возьмешь с собой Федора Сальникова (это наш врач), да будьте осторожны.

У меня сразу пропали все возражения и желание быть начальником аэродрома, с таким трудом мной построенного и ставшего гордостью нашей бригады.

— Ну, — сказал Лобанок, — понял задачу? А сегодня попозже сдай свое хозяйство.

Утром в штабе Короленко объяснял нам с Федором, какая обстановка вокруг Пышно, где немцы, какой дорогой лучше пробраться, а в случае чего куда отходить.

Взял с собой в сумку альбом, еду, запрягли серую мохнатую лошадь и вдвоем поехали.

Дороги, только несколько дней оставленные карателями, могли быть заминированы, приходилось ехать где обочиной, где пускать вперед лошадь с телегой, ожидая «сюрприза» каждую минуту. Лес стоял вначале горелый, это немцы поджигали перед карательной экспедицией, хотели выкурить партизан из леса, готовясь к наступлению. Дальше пошли сосны, по буграм цвел чабрец, и запах его пьянил, вызывал в душе воспоминания о счастье первых встреч с Галей, кукушка считала наши годы, и было совсем непохоже на войну, но грустно.

Въехали в расположение лагеря. Все наши землянки были взорваны немцами. Еще так недавно кипела жизнь на этом месте, а сейчас зияли развороченные ямы с разбросанными взрывной волной опаленными бревнами, двигатель электростанции стоял с покосившейся трубой, одиноко ржавел наш токарный станок. Все выглядело таким нелепым среди этого пожарища. Возле взорванного штаба увидел изломанные рамы и подрамники. Вот, наверно, фрицы удивлялись, зачем столько рам партизанам.

Выкопали возле остатков госпиталя медикаменты, спрятанные Федей, и надо было уже спешить, полдень, а нам еще до вечера нужно успеть в Пышно.

В Путилковичах все было мертвым. От деревни остался только ряд дымарей. Людей мы нигде не встретили. Лишь солнце заливало все летним зноем и гремели голоса птиц. Повсюду вокруг деревни попадались остатки окопов карателей. Меня поразило, как тщательно были отрыты ячейки для пулеметных гнезд, с каким удобством сделаны ходы сообщения. Было страшно от ощущения этой земли, только что брошенной врагом. Неприятно бросались в глаза красные с серебряными бумажками обертки их сигарет. Еще носили следы чужого присутствия устланные травой и ветками лежаки в окопах.

Дорога пошла сосновым бором, и, незаметно миновав двенадцать километров, мы выехали на поле, через которое вела ровная полоса гребли, обсаженной вербами. Показалось Пышно.

Начало блокады было для нас внезапным. 17 мая немцы одновременно ударили по нескольким направлениям, брошено было в бой сразу четыре дивизии, что почти в десять раз превосходило наши силы. Со стороны Лепеля сельсовет Пышно был ключом к нашей зоне, поэтому и мы, и противник так упорно вели здесь борьбу, в Пышно всегда были в обороне отряд или два, а с начала блокады бои за Пышно приобрели ожесточенный характер. Немцы бросали в атаки батальон за батальоном, авиация систематически бомбила деревню, артиллерия обрушивала уничтожающий огонь. Вскоре Пышно было стерто с лица земли. Но отряд Короленко в четыреста человек упорно держал оборону. В июне его сменил отряд Мисунова.

После трехнедельных попыток захватить Пышно немцы усилили атаку танками и бросили полк пехоты, противник заходил с фланга, готовя окружение, и Мисунов дал приказ отойти. Чтобы оторваться от противника, надо было оставить заслон. Прикрывать отход остался пулеметный взвод Алексея Карабицкого, Алексей был ранен в ногу, его перевязала медсестра Нина Флиговская, и он остался с двумя пулеметами. Первый расчет станкового пулемета: Семен Клопов, Надя Костюченко, Василь Буйницкий. У второго пулемета были Алексей Максимович Бурак и его семнадцатилетний сын Николай. Отряду удалось отойти. Но все наши товарищи, оставшиеся в заслоне, погибли.

Прошло еще две недели неравных боев — и отступили немцы. Это было время подготовки битвы на Курской дуге, отголосок которой докатился до наших белорусских лесов, пришлось немцам снять войска и перебросить их на курское направление. Территория Пышно стала ничейной. С одной стороны стояли гарнизоны немцев, с другой, за лесом, — партизаны.