Открытый счет

Только Гесс, осуждённый пожизненно, и по сей день сидит в Шпандау. Уж не близко ли от того места, от той камеры, куда, обезумевший от страха, втолкнул Зубова комендант Юнг в ночь с тридцатого апреля на первое мая?!

А пока! Пока уже скрылись вдали очертания крепости, а Зубов, поглощённый воспоминаниями, всё ещё держал бинокль у глаз. Но вот он опустил руку и начал прислушиваться к любопытному разговору между генералом Свиридовым, который сидел впереди с шофёром, и Сергеем, возбуждённо задевающим Зубова то локтем, то плечом.

— Я спросил у генерала Киттинга, сколько немцев перешло Эльбу на его участке? Оказывается, мелкими группами до двух тысяч. Всё-таки! — многозначительно произнёс Сергей.

— Преуменьшает, — заметил генерал.

— Конечно. Вообще этот Киттинг шельма! Помнишь, когда он сообщил нам, что союзное командование разрешило немцам носить их старые отличия: железные рыцарские кресты, дубовые листья со всякими там мечами и лентами, какая у него была ехидная улыбочка. Я ему прямо сказал: "Зачем такие льготы и почему вы немцев-военнопленных отпускаете по домам? Они должны нам отработать за всю войну. Уж очень вы добренькие за счёт русского народа!"

— Так-то оно так. Но я видел, что ты целовался с Киттингом.

— Я?!.. Это ж официальная встреча… он тост поднял за Верховного… и потом музыка!

Зубов усмехнулся и вспомнил, что на этой встрече командиров советской и американской дивизий за Эльбой после взаимных приветствий и награждений американский оркестр два раза исполнил русский гимн… "Интернационал". Другого они не знали.

Сергей Свиридов, которого отец взял с собой на встречу, должно быть, имел в виду эту музыку.

— Я пить с ним пил, потому что этикет, но не забывал, что теперь задача разведки тоже оставаться начеку. Между разведчиками, как говорится, мирного сосуществования нет и не предвидится.

Генерал с улыбкой посмотрел на Зубова и подмигнул ему, как бы приглашая полюбоваться на искреннюю горячность сына.

Сергей же продолжал рассказывать о том, что американцы и англичане на оккупированной ими территории сохранили пока прежние органы власти, в том числе и полицию. И более того, организуют нелегальные бюро по вербовке фашистски настроенных поляков и югославов, якобы… для войны с Россией.

— Вот что делают союзники! Отец, ты понимаешь! — воскликнул он, кажется, впервые в присутствии других офицеров забыв про уставное обращение.

— Да, кое-что делают, но к этому надо относиться спокойнее! Вся эта подпольная возня не может изменить главного. Мы вступаем в длительную полосу мира и сосуществования. Остаётся, конечно, идейная борьба и наша готовность ко всяким неожиданностям… Фашизм надо искоренить в этой стране, вынуть его из немецких сердец. Вот сейчас главное. Надо вывести немцев в люди…

Они ехали из пограничного района на Эльбе в Берлин, в штаб советской военной администрации. Генерал Свиридов по своим делам, Зубов и Сергей — чтобы увидеть коменданта Берлина Берзарина, в чьём ведении находилось несколько бывших нацистских лагерей в районе Большого Берлина.

…На второй же день после падения немецкой столицы командир дивизии вызвал к себе Зубова и Лизу.

— Я думаю вас включить в комиссию по обследованию нацистских лагерей. Дело это тяжёлое, но необходимое. Фашизм сквозь эти лагеря просматривается до самых своих чудовищных корней. Там вы, седьмоотдельцы, почерпнёте пропагандистский материал исключительной силы. А заодно надо поискать брата нашего старшины Бурцева. "Завещание" его помните? То-то! — вздохнул генерал. — Трудно, конечно, найти его, но есть, друзья, долги сердца, которые надо отдавать тем, кто никогда сам о них не напомнит. В общем, действуйте!

И Зубов с Лизой начали действовать. Первым делом они побывали в лагере Заксенхаузен, расположенном рядом с Берлином, лагерь этот считался центральным в гитлеровском рейхе, здесь беспрерывно работал конвейер смерти.

…Линия железной дороги подходила к самым его воротам. Они были похожи на короткий тоннель, пробитый в стене белостенного здания с прямоугольными крыльями. Сквозь проём ворот просматривался пустынный двор с белым бетонным забором и высокая деревянная виселица. Виселица эта тоже "Главные ворота". Ими как бы заканчивался входной тоннель в лагерь.

Массивные железные створки дверей ворот с подъёмным механизмом автоматически поднимались и опускались вместе с надписью: "Труд освобождает".

Зубову рассказывали про надписи на воротах другого лагеря — Бухенвальда. Там их было две. Входивших встречало латинское изречение: "Каждому своё". Те, кого выгоняли из лагеря на работу, могли прочесть на внутренней стене: "Правда или неправда, но это твоя Родина".

В польском Освенциме, вблизи Кракова, когда там проходила их армия, Зубов видел ещё одни ворота, лёгкие, ажурные, из стальных балок, с крупными буквами из металла, протянувшимися во всю ширину асфальтированной дороги: "Труд делает свободным".

Слова, слова! Они поистине должны быть из железа, чтобы выдержать тяжесть этой лжи.

Что знали они о Николае Константиновиче Бурцеве? Да почти ничего. У них не имелось даже его фотографии.

И всё-таки Зубов и Лиза упорно рылись в канцеляриях лагерей, вглядывались в фотографии заключённых, хранившиеся в несожженных нацистами "делах", просматривали списочные журналы. Целыми днями бродили они по ужасным баракам и сравнительно удобным каменным домам, из которых составлялись городки СС.

Теперь в эти помещения, в комнаты и коридоры, служившие местом пыток заключённых, собирались и стаскивались отовсюду вещественные доказательства преступлений.

Кто это делал? Те, кто собирался здесь жить и работать: директора, сторожа, будущие экскурсоводы. Зубов знакомился с этими людьми. Они оказывались тоже главным образом бывшими заключёнными, теперь уже словно бы "вечными узниками" Заксенхаузена. Можно было только удивляться их решимости снова и снова, тревожа свою память, изо дня в день проходить по всем кругам пережитого ими ада.

Пришло повое время, и лагеря смерти превратились в музеи. И хотя необходимость таких всемирных антифашистских выставок была очевидна и принималась сознанием Зубова — от всей этой будничной деловитости новых музейных служащих веяло на него такой смертельной тоской и гнетущей душевной тяжестью, что Зубов с трудом дотягивал до конца своего "рабочего дня" в Заксенхаузене, под вечер торопясь поскорее сесть в поезд и уехать в Берлин.

…Паровоз резко брал с места, и за окном проплывали бетонный забор, опутанный поверху колючей проволокой, и белостенное здание караульной СС, и сторожевые вышки Заксенхаузена, торчащие над сосновым бором, как чёрные пики, вонзённые в небо.

Первая остановка в Эдене. Затем Ораниенбург. В мирное время здесь можно было с лагерной узкоколейки пересесть на электричку. Но в Берлине ещё не было электроэнергии, и наши технические части только-только принялись за восстановление первых железнодорожных линий. Помогали немцам. Солдат, ещё вчера державший автомат, взялся за лом и лопату.

На эти несколько Дней Зубов вместе с Лизой поселились в пустовавшей квартире, неподалёку от Александерплац. Можно было бы, конечно, выбрать себе более комфортабельную и удобную квартиру или занять даже целый коттедж в ряду брошенных зданий где-нибудь в восточном пригороде. Но Зубова одолевало желание в свободное время бродить в районе бывших гитлеровских министерств, рейхстага и Имперской канцелярии. Ему нравилось вдыхать в себя ещё не всюду выветрившийся запах дыма и гари, разглядывать груды развороченного бетона, истёртого в пыль камня, смотреть на это море развалин, похоронивших под собой останки разбитой вдребезги нацистской государственной машины.

Говорят, что труп врага хорошо пахнет. Развалины тоже иногда доставляют эстетическое удовольствие. И Зубов испытал его.

Он и Лиза возвращались из Заксенхаузена затемно. Вскоре ложились спать на составленные рядом супружеские кровати. Наконец-то, после долгих месяцев боёв и разлук, они могли остаться одни в комнате, не боясь, что им помешают наговориться вдосталь или разбудят среди ночи каким-нибудь вызовом к начальству.