Открытый счет

"И притом это немки, — подумал Зубов, — немки, и этим многое сказано".

Одна из этих женщин с тёмной косынкой на голове, закрывавшей весь лоб, осмелев, подошла близко к Зубову, когда он остановился, чтобы просмотреть вывешенную нашей военной администрацией доску объявлений. Зубов ощутил на себе её пристально-изучающий взгляд. Что так удивило эту жительницу Шпандау?

Не то ли, что русский офицер так бегло читает по-немецки?

"Они приглядываются к нам, — подумал Зубов, — а мы приглядываемся к ним. Ведь история определила нам вместе подымать теперь эту страну…"

В штабе комдива не оказалось, и Зубов сообщил новости Волкову.

— Добро. Встретим, как положено, наконец-то у них мозги встали на место, — сказал Волков Зубову, по обыкновению своему разложив на столе бумаги и карты и что-то сверяя на карте по бумаге.

— Да, но пока у них мозги встали на место, я сам чуть было не лёг в землю. Ведь этот комендант хотел меня расстрелять.

— А чего же — мог вполне, — с печальной уверенностью подтвердил Волков и, подняв голову, пристально, словно бы удостоверяясь, что перед ним стоит действительно Зубов, посмотрел на него.

— Да, шуточки, — вздохнул Зубов, хотя Волков не шутил.

— Ты теперь в порядке, а мы тут повоевали малость. Немцы колонной вырвались из Берлина, с танками, с самоходками и прямо на нашу дивизию. Да, между прочим, знаешь, куда они рвались?

— Куда? — вяло спросил Зубов, ибо подумал в эту минуту о Лизе, и вообще этот предсмертный прорыв немцев из Берлина на запад не казался ему серьёзным.

Должно быть, Волков это почувствовал, ибо сказал громко и резко:

— Рвались в Шпандау! И как настойчиво рвались. Представляешь себе?

— Что?

— А то, что рвались они именно в эту цитадель. Пленные показали. Хотели соединиться с гарнизоном крепости, оружие там взять, боеприпасы, горючее. Немного отдохнуть и опять на запад рвануть, к американцам.

— Ты смотри! — вдруг искренне удивился Зубов. — Вот это да!

Только сейчас, выслушав это последнее замечание Волкова, Зубов ясно представил себе во всех перипетиях эту шпандаускую историю, которая могла бы иметь не благополучное, а трагическое продолжение, если бы не удалось так быстро добиться бескровной сдачи крепости.

О, тогда бы пролилось немало крови! И эти танки, самоходки, о которых рассказывал Волков, эти многотысячные немецкие колонны, получив в свои руки крепость, конечно бы оборонялись с отчаянной обречённостью. И тогда цитадель пришлось бы брать штурмом.

— Вовремя! — выдохнул Зубов, словно бы освобождаясь от какого-то тяжкого груза, который на мгновение сдавил ему грудь.

— Ещё как вовремя!

Волков неожиданно подмигнул Зубову: дескать, молодцы, ребята, — и сказал, что он представляет себе удивление немцев, когда вместо "помощи" около Шпандау их встретил огонь наших орудий.

Зубов давно уже не видел на лице Волкова такой озорной, такой удовлетворённой и счастливой улыбки. Но при этом он произнёс слова, смысл которых в общем-то мало вязался с этой улыбкой:

— Первомай у нас получился очень даже жаркий.

— Да, да, — подтвердил Зубов, — но последний такой на войне.

— Вот майора Окунева ранило тяжело, — погрустнев, сообщил Волков, — увезли его в госпиталь. И вообще есть потери.

И, склонившись над картой, Волков заговорил теперь с той знакомой Зубову деловито-спокойной интонацией занятого военного человека, для которого любой бой, и даже закончившийся час назад, уже история. Думать же надо о том, что предстоит.

И только когда Волков вновь вспомнил об Окуневе, в голосе его опять зазвучала боль.

— Да, жалко Игоря Ивановича, немного не довоевал.

Зубов помолчал с минуту и спросил, где Копылова. Волков почувствовал его тревогу и показал рукой на аппарат:

— Позвони в разведотдел.

Когда Лиза услышала голос Зубова в трубке, она вскрикнула "Ой!" — и тут же… заплакала. И сначала Зубов подумал, что ему это показалось. Только женщины могут так плакать от радости, давая разрядку своим измученным в тревогах нервам.

Лиза плакала, правда, тихо, но не могла сразу остановиться, а Зубов молчал, стесняясь при Волкове успокаивать Лизу, потому что это вообще выглядело бы странно по отношению к офицеру штаба армии.

Так Зубов и простоял молча с зардевшимися щеками и держа чуть на отлёте от уха трубку, пока не поймал недоумевающий взгляд Волкова. Тогда он положил трубку на рычаг.

…Когда Зубов в назначенное время вновь подошёл к разминированным воротам цитадели, весь гарнизон сдавшейся крепости уже выстроился во внутреннем дворе.

Впереди стояли офицеры, за ними солдаты, потом рабочие из химических лабораторий, в том числе и женщины, в общей сложности человек четыреста. Только больные и раненые оставались в лазарете.

Это была длинная, серая, уныло выглядевшая колонна измождённых людей, грязных и голодных. Хотя комендант и объявил о льготах, гарантированных советским командованием гарнизону, добровольно сдавшемуся в плен, Зубов чувствовал, что и солдаты и офицеры — все очень настороженны, с тревогой и мрачным ожиданием посматривают на ворота и страшатся встречи с русскими победителями, о зверствах которых им прожужжали уши офицеры и эсэсовцы, немецкое радио и газеты.

По другую сторону цитадели немецкую колонну встречал русский конвой.

Много жителей Шпандау вышли из своих домов на улицы и молчаливой цепочкой, вытянувшись вдоль тротуаров, провожали колонну военнопленных скорбносочувственными взорами.

— Слушай, дружище, ты теперь отвоевался. Всё, конец. Будет другая жизнь, — сказал Зубов немецкому ефрейтору, выбрав его в толпе пленных. Ефрейтор этот как-то странно посматривал на Зубова. — Фамилия? — спросил Зубов.

— Эйлер. Георг Эйлер, А я знаю фрау Лизу, — сказал ефрейтор, чем несказанно удивил Зубова.

— Как, откуда?

И немец ответил, но не сразу, почему-то начав рассказывать Зубову о том, как он воевал на Одере, как встретил там однажды гроссадмирала Деница, и о русской МГУ, передававшей голоса его жены и детей.

Он говорил быстро, захлёбываясь от волнения, и даже пытался держать Зубова за рукав, чтобы тот не ушёл и дослушал до конца рассказ о том, как Дениц приказал стрелять на голоса его жены и детей, и как затем Эйлер попал в Берлин, потом на Эльбу, бежал от какого-то эсэсовца и, наконец, набрёл на русских офицеров и фрау Лизу.

— Так, так!.. — повторил Зубов.

И хотя он всё время посматривал ил часы: надо было возвращаться в штаб, всё-таки что-то мешало ему оборвать пленного и уйти, не выслушав этой бурной, почти горячечной исповеди.

— Я всё понял. Вы правильно поступили, что добровольно сдались в плен, сказал Зубов и одобрительно хлопнул пленного по плечу.

А пленный вдруг заплакал. Он шагал рядом с Зубовым, опустив голову, но, должно быть, не стыдился своих слёз и не вытирал их.

Неповреждённые немецкие автострады напоминали асфальтовую гладь аэродромов. В машине слегка покачивало, как в самолёте. Зубов пытался задремать, когда шофёр произнёс слово: "Шпандау". Проступив в лёгком тумане, стлавшемся над озером, вдали появились знакомые контуры цитадели.

— Вспоминаете, товарищ майор? — участливо спросил шофёр.

— Не забуду вовек, — сказал Зубов и поёжился, словно бы от холода. — Дай-ка, друг, бинокль, вон лежит на сиденье.

Шпандау! Крепость-тюрьма!

Пройдёт несколько месяцев, пока Зубов узнает, что именно сюда после Нюрнбергского процесса привезут тех заправил третьего рейха, которые, миновав петлю, получат в приговоре лишь тюремное заключение. И среди них: Дениц, Редер, Ширах, Шпеер, Гесс.

Пройдёт десять лет, и Зубов узнает, что Дениц вышел из тюрьмы, получает пенсию и пишет мемуары. А ещё через некоторое время на свободе окажутся все крупные и мелкие нацистские главари. Вот совсем недавно из тюрьмы вышли Ширах и Шпеер, ещё полные сил и готовые насладиться жизнью. Всех их, между прочим, тянет к мемуарам.