Страница 174 из 211
Приемная вновь опустела, вновь зашуршали страницы журнала. Заглянул разбитной малый в промасленной кожаной кепке, сказал: «Приехал» — и исчез. Секретарша, еле приметно улыбнувшись, прошла в кабинет. Спины у парней одеревенели, ноги затекли; оба решили не показывать секретарше, что им осточертело сидение. Часовая стрелка упорно ползла книзу.
— Я выйду курнуть, — шепнул Леонид Шаткову, — а ты сиди на зексе. Как только покажется — зови меня.
В коридоре он с удовольствием размял плечи, повертел шеей, словно освобождаясь от столбняка, достал из пачки папиросу. Мимо с озабоченным видом пробегали сотрудники с портфелями, папками — точь-в-точь камни, выпущенные из пращи; оглядываясь по сторонам, читая все таблички на дверях, нерешительно проходили посетители, по-деревенски загорелые, в скромных, старомодного покроя костюмах, не всегда стриженные — учителя из отдаленной провинции, или, как теперь говорили, с периферии.
«Зря день пропал, — думал Леонид, жадно затягиваясь папиросой — Скоро конец работы. Если бы не секретарша — ушли бы. Доставим уж ей удовольствие, досидим до звонка».
С половой щеткой под мышкой подошла старая уборщица в ситцевом платочке, из которого выглядывало доброе сморщенное лицо, выбросила из совочка сор в урну.
— Тетка, — обратился к ней Леонид, — не знаешь, заместитель наркома тут?
Она повернулась к нему, вытерла концом фартука руки.
— Это Митрий Никодимыч-то? — кивнула она в сторону кабинета. — Тут был, милай, тут. Минут десять всего как ушел. Шофер за им приходил в кожаном картузике.
Папироса чуть не вывалилась изо рта Леонида.
— Как ушел? Да я три часа в приемной сидел...
— И-и, сынок. Да рази Митрий-то Никодимыч там ходють? Вона дверь в стенке. Видишь? Там они и ходють.
Очевидно, фигура Осокина выразила такую растерянность ошеломленность, что уборщица сердобольно посоветовала ему:
— Не принял? Уж нынешние начальники такие. А ты, молодец до самого сходи, до Андрей Сергеича. Этот еще с Лениным работал. Подпольной закваски. До него и вашего брата, студюнта, пускают. Уж поможет ли твоей беде — не знаю. характеру не больно покладистого, а выслушать выслушает.
Что-то шепча, старая уборщица ушла по коридору, нагнулась, подобрав в совочек окурок.
Леонид понял, что бой проигран. Весь этот день его и Шаткова преследовали неудачи: они были наголову разбиты. Ой вернулся в приемную, громко, с подчеркнутой вежливостью сказал, обращаясь к секретарше:
— Спасибо, дамочка, за помещение. Обсохли. — И легонько ткнул товарища кулаком под бок: — Айда, Вань. Отбой.
— На здоровье, — саркастически-любезно ответила секретарша. — Я вас предупреждала.
Выйдя из Наркомпроса, парни уныло побрели по свежему, высохшему после дождя бульвару к Мясницким воротам — на рабфак, и Леонид передал Ивану свой разговор с уборщицей.
— Разве сквозь такую бабу пробьешься? — с сердцем сказал он, вспомнив, как насмешливо посмотрела им вслед красивая секретарша.
— С сильным не борись, начальнику поклонись, — усмехнулся Шатков. — А мы хотели с наскоку. Как нас в коммуне мастер по токарному учил? «Легче запускай резец, стружка в глаз попадет». Во.
XIV
Комендант здания рабфака искусств дал невыдержавшим три дня сроку для выселения: перед началом занятий требовалось убрать обе «жилые аудитории». Неудачники разъезжались. Уехал домой на Волгу ядовитый «писатель» с желтыми глазами: приемочная комиссия не признала у него таланта. «Ничего, — пригрозил он кому-то. — И без вас напишу такую повесть о речном пароходстве — «Роман-газета» схватит. Пожалеете». Собрался в путь бас Матюшин. Этому, правда, экзаменационная комиссия посоветовала обратиться в консерваторию, но шахтер рассердился на весь белый свет и в тот же день в предварительной кассе взял плацкарту на Донбасс, в Юзовку. «Буду петь своим ребятам в клубе». Коля Мозольков, которого тоже не приняли, очень быстро устроился в цирк униформистом и был счастлив: «Через два года стану гимнастом, буду работать под куполом на трапеции».
Из всех знакомых Леониду поступающих лучше всех прошла Дина Злуникина. На экзамене по специальности она получила высший балл. Гордую, бледную от счастья Дину все поздравляли.
Слабо пожимая в ответ руки, она неожиданно, тихо и твердо заявила:
— Я не сомневалась в успехе.
«Эту теперь везде поддержат, — подумал Леонид. — Не то, что нас».
Деваться парням было некуда, и они решили дотянуть в рабфаковском помещении до последнего дня. Вечером внизу у лестницы они встретили Мусю Елину. Стихи ее понравились члену приемочной комиссии, поэту Сергею Городецкому, и Муся, тоже не без триумфа, была зачислена на литературное отделение.
— Как ваши дела, ребята? — сочувственно спросила она. Ей было известно, что друзья решили обжаловать заключение комиссии.
Шатков рассказал, как они провели чуть не полдня в приемной заместителя наркома.
— Правильно делаете, — одобрила Муся. — Стучитесь во все двери. К нам на ЛИТО приняли одного парня — обомрешь. Разодет, смотрит свысока. А стихи б послушали! Формалистические, жизни ни на йоту. Да и откуда ему знать жизнь — горя он, что ли, хлебнул? Рос под крылышком высокоответственного папочки, на машинах раскатывал. Думаете, к вам на ИЗО такие не просачиваются? Недаром говорят: блат выше Совнаркома.
— Этот фактик мы запомним!
— Будь спокойна. Еще нервы Крабу попортим. Ты теперь студентка? Счастливая. Где общежитие дают?
— Пока неизвестно. Да я хочу до занятий на недельку съездить домой, в Оренбург... В общем, ребята, не огорчайтесь, на худой конец живописью можно заниматься где угодно.
Хотела этого Муся Елина или не хотела, но и во взгляде ее небольших серых глаз с подпухшими веками, и в выражении полных бледно-желтых щек, даже в льняной челочке проглядывало с трудом сдерживаемое самодовольство преуспевшего человека. Казалось, само ее сочувствие вызвано состраданием. «Жаль, что у вас способностей маловато, — словно бы говорил вид Муси. — Ничего, работайте. Авось подтянетесь». Во всяком случае, так ее слова восприняли неудачливые друзья. Шатков с несвойственной ему поспешностью простился с поэтессой и побежал наверх, коротко размахивая зажатой в руке папкой. Леонид задержался, преодолев смущение, спросил:
Значит, Аллочка выдержала. А говорили, будто по истории засыпалась?
— Был такой случай, — сказала Муся и то ли усмехнулась, то ли просто чуть передернула губами. — Она себя в тот день чувствовала нездоровой. Ей, ну... дали возможность пересдать. Словом, нашлись люди, помогли, и теперь Алка оформлена на театральное. Да, может, Леня, хочешь ее увидеть? Ночью она тоже уезжает. Домой, в Майкоп.
— Конечно. Я и провожать пойду.
— Там уж договаривайтесь сами.
Вместе с Мусей он поднялся на второй этаж, к знакомой и уже дорогой аудитории, по привычке остановился в коридоре у окна. Почему-то он всегда так, лицом ко двору, ожидал Отморскую. Может, для того, чтобы не видеть лукавых взглядов проходивших девушек?
Сколько раз он разглядывал отсюда серые грязно-желтые стены домов, обступивших большой заасфальтированный двор с чахлыми московскими деревцами, но никогда еще не волновался так, как сегодня. Леонид считал, что наступило испытание их любви с Аллочкой. Они разлучены злой судьбой. Весь день вчера — и в ЦК комсомола, и в столовой, и в Наркомпросе — его толкала и поддерживала не только забота о себе, желание выбиться в художники, а и мысль об Аллочке: не потерять бы ее. Потому что теперь каждый свой поступок, каждое действие он совершал не только для себя, но и для нее. Образ любящей, покорной Аллочки, целующей его за воротами чьего-то двора, делал его счастливым, утраивал силы. Как рано для них наступил тяжелый час.
Стоя спиной к аудитории, Леонид безошибочно уловил легчайший звук, с которым позади открылась дверь, и быстро повернулся. Он встретил лукавый взгляд Дины Злуникиной, которая значительно, с важностью, вскинув подбородок — талант! — счастливица! — пошла к выходу.