Страница 39 из 61
Мы больше не будем объяснять инновацию воздушного насоса, попеременно опуская руку в два разных ящика — природу и общество. Напротив, мы наполним их заново или, по крайней мере, существенно изменим их содержимое. Природа, как и английское общество, выйдут из лаборатории Бойля измененными, но в той же самой мере изменятся и Бойль и Гоббс. Такие метаморфозы останутся непонятными, если исходить из того, что с незапамятных времен существует только две сущности — природа и общество, или, иначе говоря, есть природа, которая остается вечной, и есть общество, которое одно только и приводится в движение историей. Метаморфозы, напротив, станут объяснимыми, если мы перераспределим субстанцию между всеми сущностями, составляющими эту историю. Но тогда они перестанут быть простыми, более или менее надежными посредниками. Они становятся медиаторами, то есть акторами, обладающими способностью переводить то, что они транспортируют, заново это определять, заново развертывать, но также и предавать. Рабы снова стали свободными гражданами.
Открывая перед всеми медиаторами бытие, которое, вплоть до настоящего момента, оставалось в плену природы и общества, движение времени становится более понятным. В мире коперниковской революции, где все должно удерживаться между двумя полюсами природы и общества, история, в сущности, не принималась в расчет. Все только и занимались тем, что открывали природу, или разворачивали общество, или прилагали одно к другому. Феномены были ничем иным, как встречей двух изначально данных элементов. Случайная история существовала, но она касалась лишь людей, оторванных от необходимого порядка естественных вещей. Но только с того момента, как мы начинаем отталкиваться от середины, переворачиваем направления объяснения, принимаемся за субстанцию, аккумулировавшуюся на двух противоположных полюсах, чтобы перераспределить ее по всей совокупности посредников, возвышаем последних до статуса полноценных медиаторов, — только тогда история оказывается действительно возможной. Теперь время существует не для виду, а на самом деле. Что-то на самом деле произошло с Бойлем, сопротивлением воздуха, вакуумом, воздушным насосом, королем и Гоббсом. Все они в итоге изменились. Все сущности стали событиями, и сопротивление воздуха стало событием в той же мере, что и смерть Керубино. История больше не является только историей людей, она также становится историей природных вещей (Serres, 1989а).
От chose, вещи, к cause, причине
Эта коперниковская контрреволюция сводится к изменению место положения объекта и подразумевает, что он оказывается выведен из области вещей-в-себе и помещен в коллектив, не будучи, однако, приближен к обществу. Для осознания этого смещения, этого нисхождения, исследование Мишеля Серра не менее важно, чем исследование Шейпина и Шэффера или книга Эньона. «Мы пытаемся описать явление объекта — не только инструмента или красивой статуи, но, говоря онтологически, вещи вообще. Как же объект идет к человечности?» — пишет Мишель Серр в одной из своих лучших книг (Serres, 1987, р. 162). Но проблема состоит в том, что
…в книгах нельзя найти ничего, что говорило бы о первобытном опыте, в котором объект как таковой конституирует человеческого субъекта, поскольку книги пишутся для того, чтобы покрыть забвением именно этот опыт или закрыть доступ к нему, и потому, что дискурсы заглушают своим гулом то, что происходило в этой тишине (Ibid., р. 216).
Мы располагаем сотнями мифов, рассказывающих, как субъект (или коллектив, или интерсубъективность, или эпистемы) конструирует объект, — и коперниковский переворот Канта является только одним из длинной череды примеров. Однако у нас нет ничего, что рассказывало бы о другом аспекте истории: как объект создает субъекта. Шейпин и Шэффер имеют доступ к тысячам страниц архивов, касающихся идей Бойля и Гоббса, но в их распоряжении нет ничего, что касалось бы бессловесной практики использования воздушного насоса или тех навыков, которых она требовала. Свидетельства об этой второй половине истории формируются не текстами или языками, но молчаливыми и грубыми реликтами, такими как насосы, камни и статуи. И хотя археология Серра располагается на несколько уровней ниже, чем воздушный насос, он сталкивается с тем же самым молчанием.
Народ Израилев поет свои псалмы перед разрушенной Стеной Плача: от храма больше не осталось камня на камне. Что видел, что делал, что думал древний мудрец Фалес, сидя перед египетскими пирамидами, во времена столь же далекие от нас, каким для него самого было время Хеопса, почему он изобрел геометрию перед этим нагромождением камней? Весь исламский мир мечтает совершить путешествие в Мекку, где в Каабе находится черный камень. В эпоху Ренессанса нововременная наука рождается из падения камешков: камни падают на землю. Почему Иисус сделал основателем христианской Церкви человека по имени Петр? В этих примерах заложения фундамента я намеренно смешиваю религию и научное знание (Ibid., р.213).
Почему мы должны принимать всерьез такое скоропалительное обобщение всех этих окаменелостей, смешивающее черный камень Каабы с падением тел у Галилея? По той же самой причине, по которой я серьезно отнесся к работе Шейпина и Шэффера, «намеренно смешивающей религию и научное знание в примерах заложения фундамента» нововременных науки и политики. Они отяготили эпистемологию новым неизвестным актором, насосом, не вполне отлаженным и дающим утечки. Серр отягощает эпистемологию новым неизвестным актором, бессловесными вещами. Все эти исследователи делают это по одной и той же причине антропологического порядка: наука и религия оказались заново связаны вследствие глубокого существенного переосмысления того, что значит свидетельствовать и что значит подвергать испытанию. Для Бойля, как и для Серра, наука — разновидность судебного разбирательства:
На всех языках Европы, на севере, так же как и на юге, слово «вещь»— в какой бы форме оно ни существовало — имеет в качестве своего корня или источника слово «cause», взятое из области права, политики или критики в широком смысле. Как если бы сами объекты существовали только благодаря спорам, ведущимся в публичном собрании, или благодаря решению, вынесенному судом присяжных: Язык хочет, чтобы мир возникал только из языка. По крайней мере, он так говорит (Serres, 1987 р. 111).
Латинский язык называл вещь словом res, которое указывает на определенную реальность, а именно объект юридических процедур или сам судебный процесс, поэтому в античности обвиняемый назывался reus в силу того, что он вызывался магистратами в суд. Как если бы единственно возможная человеческая реальность возникала только из решений суда. <…> И вот мы в преддверии чуда и разрешения самой великой тайны. Слово «cause», указывает на корень или источник слова «вещь»: causa, cosa; так же как thing или Ding. <…> Суд устанавливает тождество cause и вещи, слова и объекта или переход между ними путем замещения одного другим. Вещь появляется именно там (Ibid., р. 294).
В этих приведенных выше цитатах Серр обобщил результаты, которые Шейпин и Шэффер получили с таким трудом: causes, камни и факты, никогда не занимают положения вещи-в-себе. Бойля интересовал вопрос, как прекратить гражданские войны. Он пытался найти ответ, настаивая на инертности материи, требуя, чтобы присутствие Бога не было непосредственным, создавая новое закрытое пространство в прозрачном колпаке, где существование пустоты стало бы очевидным. Отныне, говорит нам Бойль, никакое свидетельство, идущее от человека, больше не будет приниматься в расчет, ни один человек, выступающий в качестве свидетеля, не будет внушать доверия; теперь доверия будут заслуживать только показания нечеловеков и инструментов, подтвержденные людьми благородного сословия. Упорное накапливание matters of fact создаст основания для появления примиренного коллектива. Однако это изобретение фактов не является открытием вещей «там, снаружи», оно есть антропологическое создание, перераспределяющее Бога, волю, любовь, ненависть и справедливость. Серр именно это нам и говорит. Мы не имеем никакого представления о том, как выглядят вещи за пределами нашего суда, наших гражданских войн, вне наших судебных процессов и нашего суда. Без предъявления обвинений (accusation) у нас нет никаких оснований начать судебное дело (cause) и мы не можем приписать причины (causes) феноменам. Эта антропологическая ситуация не ограничивается нашим донаучным прошлым, она в большей степени принадлежит нашему научному настоящему.