Овраги

Глухой броневик, закупоренный сталью по самые колеса, проехал мимо. Вслед за броневиком тянулся грузовик, наполненный рядами красноармейцев. Они сидели плотно, будто примерзшие друг к другу.

— Стой! — закричал Роман Гаврилович, размахивая шапкой.

Машины, не отвечая на зов, упрямо пробивались сквозь снежную мглу. Шум моторов слился со свистом метели, и долго было видно, как снопы огней освещают то небо, то землю.

— Эти и без вешек не заплутают, — сообщил Гнедку Роман Гаврилович, вытаскивая коня на дорогу, и смолк на полуслове. Он заметил, что дуга перекосилась на сторону. Левый гуж, сцеплявший оглоблю с хомутом, лопнул. Поняв это, Роман Гаврилович растерялся по-настоящему. Заменить порванный гуж нечем, а на одной оглобле далеко не уедешь. Да и оставаться в открытом поле под ледяным ветром нельзя. Конь нервничал, гонял по зубам гремучее грызло.

— Что будем делать? — спросил Роман Гаврилович.

Чуя смятение хозяина, Гнедок мотнул головой. Он не желал отвечать на глупые вопросы.

— Вот мы что сделаем, — сказал Роман Гаврилович. — Выпряжем тебя и отправимся в путь верхом. Не возражаешь?

Начал он с того, что попытался распутать чересседельник, но задубелые пальцы отказывались исполнять самую простую работу. Испугавшись, Роман Гаврилович бросился оттирать руки снегом. Острые снежинки царапали ладони, сдирали кожу. Он тер и тер, пока не ощутил противную липкость крови.

— Ничего у нас с тобой не получается, — сказал он коню, убирая ненужные руки в карманы. — Придется топать пешечком.

Он свистнул коня и полез на большак. Конь, похрапывая в душившем его хомуте, тащил дровни вперед.

— Куда наладился, голова два уха! — остановил его Роман Гаврилович. — В район? Там и без нас разобрались, коли броневик прислали…

Они повернули на Хороводы. Ветер хлестал в лицо, распахивал воротник, задувал за шиворот.

— Не спеши, — внушал себе Роман Гаврилович. — Главное, не отрывайся от большака. Черт меня попутал вешки выдергивать. Не спеши.

Увещевания были излишни. Спешить Роман Гаврилович и так не мог. Пахать снег чоботами становилось труднее. Он остановился передохнуть.

Свистела метель. Коня слышно не было.

Ни на что не надеясь, побрел он куда глаза глядят, наткнулся на брошенную в пожне сеялку и сел, прижавшись к холодному бункеру.

Предсонное оцепенение охватило его. Вдалеке залаяла собака. Он не пошевелился. В уютном затишье за бункером полузанесенной сеялки клонило к дремоте. И думы тянулись медленные, уютные. Хорошо, что Митя не один в бестолковой заварухе, хорошо, что при нем Катерина, хорошо, что она не торопит расписываться… Авось Пошехонов догадается, даст ей знать, что председатель отбыл в район, успокоит. Что бы там ни было, а уважают его сядемцы. Пошехонов, который, кроме коней, никого не признает, и тот уважает. Деликатный мужик. За худую сбрую надо бы председателю пенять, а он бедолагу Вавкина поругивал. Дескать, Вавкина поминаю, но и ты, председатель, все ж таки мотай на ус.

«Вернусь домой, посажу на сбрую Кирюху, — соображал Роман Гаврилович. — Он у Орехова батрачил. Дело знает. А машины, принадлежавшие ТОЗу, надо проверить и прощупать лично. Кто его знает, может быть, гниют под снегом, как эта сеялка… При свете пожаров стало видно: Горюхин — саботажник и лютый враг. Мы ему пощиплем перышки. И белогвардейца с пистолетом за шкирку возьмем. А все-таки я с ним где-то встречался», — подумал Роман Гаврилович. Чтобы подогреть вялую память, он стал повторять фразу «Куда, мужичок, собрался?» и с каждым повтором со все большим изумлением замечал, что голос неизвестного как-то связан с покойной Клашей.

Вспомнил он внезапно. Вспомнил и имя — Стефан Иванович, и нелепую драку в Собачьем садике.

И, как только вспомнил, в снежной вьюге замерцала долговязая фигура припадочного адъютанта. Ветер подогнал Стефана Ивановича ближе, и Роман Гаврилович увидел в его руке серебряный дамский пистолет.

— Руки вверх, друг мой, — вежливо проговорил Стефан Иванович. Был он в кепке с наушниками, в полосатом шарфе и колыхался под ветром, словно занавеска.

— Я тебе покажу «руки вверх»! — отвечал Роман Гаврилович. — Бросай оружие, контра! Недолго тебе ходить по земле.

— Знаю, любезный Роман Гаврилович, знаю. Увы. Тернии мы с вами преодолевали достойно, но до звезд не добрались. Дойдут другие. Побеседуем о чем-нибудь успокоительном. Хотя бы о вопросительном знаке…

— О каком вопросительном знаке? — Роман Гаврилович пристально посмотрел на адъютанта.

— О том самом, — внушительно произнес Стефан Иванович, — который изобразил Емельян. Помните? Вы возмутились, как беспартийный колхозник посмел марать знаком сомнения заветы вождя мирового пролетариата.

— Да-да… Помню. Погоди, погоди. А тебе откуда все это известно?

Стефан Иванович не отвечал.

Роман Гаврилович поднял заиндевевшие веки. Возле него никого не было. И следов не было. Метель свистела то тихо, то шибко. Вдали снова завыла собака.

«Похоже, засыпаю, — безразлично подумал Роман Гаврилович. — И собака грезится, и адъютант… К чему бы это? Надо вставать, а то вовсе застыну».

Ему показалось, что он поднялся и шибко, по-кучерски заработал руками. Ему становилось все теплее и приятнее.

— Вы, конечно, помните мои соображения о провале нэпа, — снова раздался голос Стефана Ивановича. Роман Гаврилович вздрогнул и увидел, что сидит на прежнем месте, а на складки его пальто уже надуло плотные игрушечные сугробики. Адъютант, как ни в чем не бывало, мотался перед глазами занавеской и продолжал: — Однако эти соображения имеют более широкий смысл. Они учат политика трезво оценивать ситуацию и быть настойчивым в достижении цели. И поскольку я смею считать себя политиком…

— Мотай отсюда, — прервал его Роман Гаврилович. — Финтишь и виляешь. Слушать противно.

— Не верите? — искренне удивился Стефан Иванович. — Но почему?

— Потому что ты мне снишься. Только и всего. Тебя нет.

— Почему нет? Я вынуждаю вас мыслить, следовательно, существую… Простите за трюизм, но общеизвестные вещи трудно выразить по-своему… Кстати, абзац, отмеченный Емельяном, повторяется через несколько страниц почти буквально: «Надо уметь начинать с начала несколько раз: начали, уперлись в тупик — начинай снова, — и так десять раз переделывай, но добейся своего». Емельян не понял, что мастер революции не призывал совершать ошибки, а призывал исправлять их.

— Вот именно, — не удержался Роман Гаврилович. — Емельян ставит вопросительный знак.

— Не судите его строго, — возразил Стефан Иванович. — Вспомните начало двадцатых годов, когда партия стала подхлестывать крупную промышленность, а мелкотоварное крестьянское хозяйство топталось на месте. Представьте себе поле боя. Командиры подхлестнули коней и умчались вперед, к лагерю противника, а малоподвижная пехота осталась далеко позади. Этой грубой метафорой я пытаюсь обрисовать экономику нашей молодой республики, которая возникла у нас вследствие отрыва передового отряда революции от подавляющей массы населения — от массы крестьянства. Чтобы не проиграть бой, передовой отряд должен был отступить и, отступивши, сомкнуться с отставшим крестьянством.

— Эту задачу и решают колхозы, — перебил Роман Гаврилович. Его порядком раздражала гладкая болтовня адъютанта.

— Эту задачу могли бы решить колхозы, — мягко поправил Стефан Иванович, — если бы следовали ленинскому указанию сомкнуться, отступивши, с крестьянской массой и вместе с ней, в сто раз медленнее, но зато твердо и неуклонно идти вперед, чтобы она, крестьянская масса, всегда видела, что мы все-таки идем вперед. Наша цель — восстановить смычку, доказать крестьянину делами, что мы начинаем с того, что ему понятно, знакомо и сейчас доступно, при всей его нищете, а не с чего-то отдаленного, фантастического с точки зрения крестьянина.

Ленин призывал вас не прятать ошибки, а публично выявлять и исправлять их. А вы вместо того, чтобы вернуться к покинутым войскам, вместо того, чтобы поспешать медленно, вы совершаете новую роковую ошибку. Вы пытаетесь затащить крестьянство силком на рубежи, достигнутые индустриальным городом.