Овраги

— Для свету, — вежливо пояснил Павел Акимович. — Дрова разгорятся, отворяй дверцу, и в горнице светло будет. Керосин не надо расходовать.

— Хитроумный ты мужик, товарищ Тихомиров. Гляди, другой раз не попадайся.

К старшине подошел очкастый красноармеец, тихонько сказал что-то и протянул тетрадь.

— Не может того быть, — пробасил старшина.

— Почитайте сами. Вот здесь вот.

И вежливо показал мизинцем.

Старшина прочел и растерянно огляделся. Не веря глазам, он прочел еще раз вслух:

— «Я уже не говорю о тех, с позволения сказать, „революционерах“, которые дело организации артели начинают со снятия с церквей колоколов. Снять колокола — подумаешь, какая революционность!»

Какой-то красноармеец хихикнул.

— Отставить смех! — скомандовал старшина. — Кто писал?

Все смолкли. Старшина уставился на Тихомирова.

— Товарищ Сталин писал, — робко пояснил Павел Акимович.

— Отставить! — шепотом скомандовал старшина. — Поумней ничего не придумал? Я тебе покажу — товарищ Сталин! За попов вступился! Контрреволюцию разводишь! Революционеры в кавычках! Крестьянскую массу разлагаешь! Товарищ Пошехонов!

Он оглянулся. Пошехонова уже не было.

— А ну, ребята, смирно! Сымите с него мешок. Ведите…

Павел Акимович без приказания заложил руки за спину.

Множество ног затопало сперва по горнице, а потом по сеням. Дверь хлопнула под ветром.

— Сразу видать, кулак, — сказал Митя с печи. — А ты его чаем потчуешь.

ГЛАВА 23

ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК

Роман Гаврилович быстро понял, что сглупил, пустившись в дальний путь без поддевки. Жгучий ветер пронзал потертое драповое пальтишко насквозь, словно марлю.

На выручку Емельяна Роман Гаврилович бросился, как был, в домашних валенках — чоботах с обрезанными верхами, похожих на боты. Надежные бурки остались на печи. Ноги и чоботы, зарытые в сено, медленно, но верно цепенели. И варежек не было. Приходилось греть руки в рукавах, а вожжи держать под мышкой.

Надо бы воротиться домой, утеплиться да взять наган. Но повернешь назад — наткнешься на пулю. Подумав, Роман Гаврилович решил дотянуть до Хороводов. Там проживал знакомый, партизан гражданской войны, товарищ Кусков. У него наверняка найдется на время тулуп.

Хорошо еще, что кнут не понадобился. Застоявшийся конь одинаково резво скакал и под горку, и на изволок, умеряя прыть лишь тогда, когда из темноты возникала страшноватая еловая лапка, обозначавшая трассу. Небо низко провисало над землей. Мертвая равнина, которую отныне величали сплошным массивом земель, отведенных колхозу имени Хохрякова, равнодушно дожидалась весны. Рваные тучки неслись в студеную темноту, туда, где на невидимом холме мерцал одинокий огонек «Услады».

Чем больше удалялась Сядемка, тем сильнее трепетало и оживало дальнее зарево.

Конь взлетел на взгорок. Открылись Хороводы. И Роман Гаврилович увидел — по селу гуляет пожар.

У околицы выскочили караульные. Один неловко стаскивал винтовку, другой внезапно раскинул руки перед мордой коня. Жеребец рванул вбок, но оглобля достала ретивого и, похоже, хмельного сторожа. Он упал ничком на обочину, а крыло розвальней отшибло его еще дальше.

Выстрела можно было не опасаться. Улица шумела, как в сочельник. Люди бестолково галдели. Мужик остервенело тянул упрямую корову, а его хозяйка металась вокруг и кричала:

— Да это не наша! Не наша!

Изба председателя горела. Вокруг блестели алые лужи. Бумажный пепел порхал в раскаленном воздухе. Далеко воняло тлеющим кизяком. С соседнего сарая капало. Угол кровли уже занимался. На соломе играли резвые, как котята, язычки пламени. Через три двора весело, словно дрова в печи, пылало правление колхоза. Тушить было некому. Люди торопились к бывшей церкви. Там взломали дверь и растаскивали зерно. Драки происходили бурные. У паперти валялись люди. Живые или мертвые, неизвестно.

Медленно проезжая в толпе мимо церкви, Роман Гаврилович увидел арестованных красноармейцев. Их было шестеро. Белея в ночной темноте исподним, шли связанные вожжами ребята. Они, видно, так же, как и Роман Гаврилович, не понимали, как такое возможно в эпоху сплошной коллективизации, когда бедняки и середняки повсеместно громят кулачество и идут в колхозы целыми селами и волостями. Конвоировали плененных бедняки, вооруженные топорами и вилами. А перед строем кривлялся бывший партизан Кусков и подбирал на гармошке что-то похожее на «Камаринскую».

Роман Гаврилович вспомнил о своем нагане, пригревшемся в доме под подушкой, поиграл желваками и больно хлестнул Гнедка. Удивленный конь рванул, прохожие, матерясь, шарахнулись, и под полозьями шибко захрустело рассыпанное в колее жито.

Тучи густели. Пошел снег. Видно стало хуже. Гнедок, сбавив ход, выскочил на пустынную насыпь. Роман Гаврилович обрадовался, да ненадолго. Впереди на большаке копошились люди и слышалась гугнивая команда Дуванова.

О том, чтобы съехать под откос на заболоченный кочкарник, нечего было и думать. Разменяют наверняка. Ставить свою жизнь на кон, пока товарищи заперты в часовне, Роман Гаврилович не имел права. Он снова хлестнул коня и, вцепившись в передок, распластался на сене. Дровни клюнули вниз, сильно ударились, встали чуть не дыбком и тяжело шлепнулись на полозья. Раздался треск, похожий на треск горящей головни. Кто-то вскрикнул от боли.

— По коням! — заорал Дуванов…

И только когда насыпь незаметно перешла в выемку, затихла беспорядочная пальба и Роман Гаврилович начал соображать.

А произошло вот что: хороводовские бунтовщики копали траншею, чтобы преградить путь районному транспорту. Могучий жеребец не только перескочил яму, но и вызволил дровни и спас хлеставшего его ни за что возницу.

Выемка кончилась. Шершавый ветер приклеивал к уху воротник. Мятой простыней стлалась снежная равнина. «Ничего, — подумал Роман Гаврилович, — до сельсовета дотяну, оденусь потеплей». До сельсовета, размещенного в двадцати верстах от Хороводов, населенных пунктов не было. Да и большак заметало. Местами дорога угадывалась только по еловым лапкам.

Роман Гаврилович не мог понять, что его беспокоит: то ли опасение за Митю, то ли страх погони. Наконец тревога стала невыносимой. Он сошел с саней и чуть не упал. Ему показалось, что вместо ног у него ходули. «Бегай!» — приказал он себе. Воткнув озябшие руки в рукава, он побежал рядом с конем, постепенно теплел, успокаивался и внезапно понял: беспокоила его неразгаданная причина сухого треска. Он покачал дугу, попробовал, не оглобля ли треснула. Жеребец попятился.

— Балуй! — раздраженно крикнул Роман Гаврилович, но тут же спохватился и похлопал своего спасителя. Гнедок обиженно отвернулся.

Убедившись, что розвальни целы, Роман Гаврилович разобрал вожжи и поехал. Только сел, ноги стали снова неметь и тоска снова навалилась на душу. Вспомнилась покинутая навеки городская комната, балкон, кухня. «Там март месяц, весна, сосульки, — подумал он, — а здесь пурга да январские морозы. Как бы горло не застудить».

Он спрыгнул с розвальней и побежал рядом с конем. Из темноты высунулась очередная еловая лапка. Он выдернул ее и забросил в снег. Наезженная колея вскоре потонет в снегу, и без указующих знаков преследователи наверняка собьются. Некоторое время это занятие развлекало его.

«До сельсовета верст восемнадцать. Ветер в спину, дорога утыкана ветками, — рассуждал Роман Гаврилович, выдергивая ветки. — Часа за два добежим до села, оденемся потеплей и рванем в район, докладывать обстановку».

Между тем мороз делал свое дело. Когда Гнедок резко дернул в сторону, Роман Гаврилович с удивлением обнаружил, что он не бежит, а лежит, скрючившись, в розвальнях, а дорогу зыбко освещают огни автомобиля. Стряхнув дремоту, он подскочил к коню и схватил его за недоуздок.

Что-то яркое и грузное нагло слепило Романа Гавриловича. Винтообразные космы метели словно всасывались мертвыми лучами фар. Роман Гаврилович пытался прикрыть коню глаза, но Гнедок взвился на дыбы и увяз в сугробе. Снова послышался треск, дровни накренились, ветер выдул из них бесформенный тюфяк свалявшегося сена, и оно лешаком запрыгало в темноту.