Овраги

— Вот гады, — Роман Гаврилович маршировал из угла в угол. — Хорошо… Мы их к стенке прижмем. Взяли?

— Чего?

— Билет.

— Нет.

— Молодец.

— Как его взять, когда его у меня нет.

— Потерял? — Роман Гаврилович замер.

— Нет, что ты. У меня его сроду не было.

— Ты что? Бредишь?

— Не брежу. В здравом уме и памяти. Я сроду беспартийный, товарищ Платонов. Беспартийный большевик.

— Да! — протянул Роман Гаврилович, уставившись на белое лицо Емельяна. — С рабочим классом все ж таки легче управляться, чем с колхозным крестьянством. Слышите меня, Фонарев?

— Слышу.

— Ты что, чудишь?

— Правда. Меня Шевырдяев секретарем ячейки поставил. Поскольку я самый грамотный. Обещался в кандидаты провести. Не успел.

— А как же Орловский? Почему ты не признался секретарю райкома?

— Как признаться? Орловский меня на пленуме в пример ставил. Я ж все ж таки активный был коммунист.

— Хорош коммунист. На речи Ильича вопросы ставишь.

— А из тебя какой коммунист, когда ты партийного от беспартийного не отличаешь?

— Будет вам! — прикрикнула Катерина. — Нашли время!

— Помалкивай! — сердился Роман Гаврилович. — Почему не сказала, что он самозванец?

— А я почем знала?

— У вас у всех один ответ: ничего не знаю. Про раскулачку вся Сядемка вызнала. Мы еще протокол не дописали, а они пикеты с дубинками выставили.

— Не бранись, Роман Гаврилович, — проговорил Емельян. — Я и сам-то не враз понял свою должность. А что сядемцы за кузнеца заступились, это правильно. Что ты желаешь? Чтобы они языки заглотнули? Гляди сам: продуктивных крестьян извели, а Петька-лоботряс командует. Это что, партийная линия?

— У тебя нет никакого права обсуждать партийную линию. Твоя задача на сегодняшний день хворать и поправляться. А там видно будет, что с тобой делать.

— Это верно. Позабыл, Роман Гаврилович. Кому: дела-то сдавать? Вавкину или Пошехонову?

— Тебя это не касается.

— Нас это всех касается, — проворчала Катерина.

— Ступай домой! — крикнул на нее Роман Гаврилович. — Митька небось жевать хочет.

— А Емельян как же?

— Без тебя вылечим. Ступай.

— Как скажешь.

Катерина надела стеганку с цигейковым воротником и вышла.

В часовне стало тихо. Только гудела буржуйка да за окном посвистывала метель.

— Ты вот что, Роман Гаврилович, — после долгого молчания проговорил Емельян, — без дела на улицу не выходи. Спокоя они тебе не дадут. Митьку береги… — и, помолчав, добавил: — И Катерину.

В дверь постучали. Вошел осыпанный снегом Барханов, глянул на растянувшегося на полу Емельяна.

— Вот они, ягодки. Говорил Горюхину, надо подождать. А ему только бы ехать. Вот и доехали.

Участковый был крайне раздражен. Петра Алехина дома не оказалось. Куда подевался, жена не знала. В сарае нашли зеленый сундук. Настасья кинулась коршуном, но сундук был пуст. Фрося неохотно призналась, что еще утром в нем лежали картина, ковер и еще кой-какие предметы неизвестного назначения. Посещение жилища Петра завершилось тем, что Настасья подралась с Фросей и Барханову пришлось их разнимать.

Свидетелей избиения Емельяна, кроме юродивого Данилушки, участковый не нашел. Дувановых след простыл. Учитель Евгений Ларионович был остановлен на пути в «Усладу». В его санях сидел озябший Горюхин. Опросить учителя тоже не удалось: Горюхин спешил в отряд красноармейцев.

Огорчительные известия привез из поселка «Восьмое Марта» Пошехонов. Врачиха ехать в Сядемку отказалась наотрез. По округе прошел слух, будто крестьяне близлежащих деревень взбунтовались, а в Сядемке бьют и режут колхозное руководство. Все же она прислала бинты, вату, примочку, компрессную бумагу, опий и бутылку с надписью «наружное».

Емельяна переложили на топчан. Барханов уверенно засучил рукава и принялся за лечение.

— Скидай сапоги! — командовал он. — Ноги целы? Не стонай! Целы. Ну-ка дыхни. На всю душу. Больно? Ага. Ребра поломаты. Садись. Знаю, что не можешь, а садись через «не могу».

Емельян стонал, ругался, обзывал участкового «будошник», а Барханов бинтовал ему грудную клетку туго и так бесцеремонно, что Роман Гаврилович не вытерпел и вмешался:

— Что ты его, как чурку, крутишь! Человек ведь!

— Ничего! — отвечал Барханов. — Большевик. Вытерпит. Подавай булавку.

После лекарства Емельяну полегчало.

— Шалопуты вы все ж таки, — сказал он. — Ты шалопут, а твой Горюхин еще пуще. Растравил народ, а сам смылся.

— Какой он мой! — Барханов обиделся. — Я с ним первый раз в командировке. Не наш он человек. То ли замаскировался, то ли матерый вредитель. Как думаешь?

Емельян не ответил.

— Заснул… Солдат колхозного фронта. Сколько их покалечили на этом фронте и сколько еще покалечат, — Барханов размял было папироску, глянул на тихо дышавшего Емельяна и сунул ее обратно. — Колхозы — штука толковая. Колхозы — родня сельской общины и с руки русскому крестьянству. А мужик шарахается от колхоза как черт от ладана. Почему? Да потому, что колхоз не создают, а навязывают. Навязывают сверху, бестолково, без ума, с бухты-барахты. А где бестолочь, там и жулье, там мазурики, мародеры, вредители и в итоге грабеж крестьянского добра.

— А кто в этом виноват? — спросил Платонов.

Барханов поглядел в сводчатый потолок и ответил уклончиво:

— Не моего ума это дело.

В дверь снова постучали. Молодой голос спросил:

— Участковый здесь?

— Здесь, — ответил Барханов.

— А председатель?

— Здесь, — отозвался Платонов. — Чего надо?

Снаружи шаркнул засов.

— Отвори немедленно! — сразу догадался, что произошло, Барханов. — Приказываю! Я начальник милиции!

Ответа не было. За дверьми топтались, самое малое, трое. Тихонько поговорили. И все утихло.

— Ушли? — спросил Роман Гаврилович.

— Вроде ушли.

Роман Гаврилович, разбежавшись, ударился в дверь. Железо угрюмо загудело.

— Ничего не получится, — проговорил Емельян безнадежно. — Кабанов навешивал.

— Мало каши ел, председатель, — сказал Барханов. — Дай-ка я.

Он ахнул о створку всем своим дородным телом, зашиб плечо.

— Не шуми, — сказали за дверью. — Спать пора.

— Тимоха?! — воскликнул Роман Гаврилович. — Брось ваньку валять. Отвори. До ветру надо.

— Терпите до завтра, — ответил Тимоха.

— Кто это? — спросил Барханов.

— Наш. Востряков Тимофей. — Роман Гаврилович погрозил участковому, чтобы не вмешивался. — Безотказный колхозник… Комсомолец. Отмыкай, Тимоха!

— Колхоз на сегодняшний день отменен, товарищ Платонов. И ваши приказы в данный момент недействительны… Кто идет? — вдруг закричал Тимоха. — Стой! Стрелять буду!

Его, видно, о чем-то просили.

— Ничего не знаю! — крикнул он. — Ступай домой! Шагнешь — стрельну.

«Наверное, Катерина», — мелькнуло в голове Романа Гавриловича.

— Кто там? — спросил он.

— Не видать, — ответил Тимоха. — Поставил на мушку, ушли.

«Катерина и Митька… Что с ними будет?»

— У тебя ружье?

— А как же. Берданка. Система «Гра».

— Как же ты в потемках мушку видишь?

— Смеяться станем завтра, Роман Гаврилович. Завтра вас на народный суд выведут.

— На суд так на суд. А все ж таки, Тимоха, открой. Ты бы нам хоть снежку в котелок навалил. Емельян при смерти. Череп напополам, ноги перебиты. Изо рта кровь ручьем.

За дверью молчали.

— Ты там один? — спросил Роман Гаврилович.

— А вам что?

— Как бы снежку…

— Я бы набрал, да дверь на замке. Ключ у начальника караула.

— А начальник кто?

— Петр. Через два часа прибудет. Его попросите.

— Он что, у вас главный?

— Теперича мы все равные. С сегодняшнего дня мы члены коммуны «Вольный труд».

— И ты, выходит, вольный? — вмешался Барханов.

— Мы все вольные.

— Тогда погляди, замок крепкий? Нельзя ли сковырнуть? Ломом бы как-нибудь…

— Прекрати разговоры! — крикнул Тимоха.

— Обожди! Послушай, ТнмкаІ — взывал Роман Гаврилович, но ответа не было. И шагов не стало слышно. Наверное, часовой поднялся на край оврага.