Страница 3 из 19
Антон не стал его задерживать. Они только уговорились, что надо забрать жен, детей и уехать от греха подальше. Да еще бы как-нибудь дать знать на тот берег Буга…
Иосиф Ярощук торопился домой. Дорога почти все время шла через сухой сосновый лес и была забита немецкими танками, машинами, понтонами, конными повозками, походными кухнями. Все это стояло в два, а то и в три ряда, впритирку одно к одному, неподвижное, покрытое пылью дальних дорог. Возле колонн прохаживались вооруженные часовые в касках и равнодушно посматривали на Ярощука. В глубине леса виднелись палатки, составленные в козлы ружья, фигуры солдат. Слышался сдержанный говор.
«Господи ж, боже мой, боже мой!» — шептал Иосиф Иванович, боязливо пробираясь обочиной дороги и ежеминутно ожидая, что его схватят. Но немцы были озабочены своими приготовлениями и не обращали на него никакого внимания.
И оттого, что они не обращали на него внимания, что пришли сюда, на его родную землю, со своими пушками и походными кухнями и вот сейчас только ждали команды, чтобы броситься через Буг, у него закипало сердце, и постепенно он перестал бояться, а, сжимая кулаки, посылал беззвучные проклятия этим мордастым солдатам в рогатых касках.
Проклятые фашисты! Жадные, жирные свиньи! Чтоб вас поразило громом и наказала святая дева Мария!
Он вспомнил, как здорово на свадьбе у Болеслава Каплуна подурачили двух «судетов»[1] из пограничной «вахи». В тот вечер они арестовали Александра Семенюка за участие в «беспорядках» и вели его на веревке по улице в свою проклятую «ваху». Ну, и зашли на огонек к Болеславу Каплуну. Гости недружелюбно притихли, но не станешь же выгонять немецкое начальство? А «Судеты» привязали Семенюка веревкой к печной дверце и потребовали водки. Им налили. Они выпили за здоровье и счастье жениха и невесты. Им еще налили. А Семенюк стоял со связанными руками, прямой и гордый. И тогда Болеслав сказал господам немцам, что он научит их хорошей польской песне — только пусть они выпьют еще стакан и еще один стакан. «Судеты» выпили и захмелели. А Болеслав запел.
Это была славная песня польских повстанцев, разбросанных по всему свету. И все гости встали со своих мест и подхватили эту песню, бросая ее гордые слова прямо в пьяные рожи гитлеровских солдат. А те, плохо соображая, пьяно горланили эти же слова вместе со всеми.
Это была любопытная картина: немецкие солдаты пели польскую песню!
Потом они увели Семенюка к себе на «ваху».
Гнев, негодование, чувство собственного бессилия испытывал сейчас Ярощук, вспомнив этот недавний случай.
Он прибежал домой, выпил квасу, немного покрутился во дворе, в хате, велел жене Ольге ждать его, никуда не отлучаться и побежал в деревню Старый Бубель, в которой жил его двоюродный брат Павел Калистратович Дудко.
Этот уж что-нибудь придумает! Самый грамотный на деревне, самый «политичный».
Возле Старого Бубеля места были безлесные, открытые — поля ржи и картошки, мелкий кустарник, — и немецкие войска здесь не скапливались. Так, пройдет машина-другая с солдатами да даст о себе знать пограничная «ваха», что стоит за Старым Бубелем в маленькой деревеньке Бубель-Луковиско. Здесь и штатским было полегче двигаться по дорогам и вдоль самого берега.
И все-таки риск был большой, и не каждый бы решился на то, на что решился Павел Калистратович Дудко: переплыть реку и сообщить советским пограничникам…
Германская «ваха» стояла в какой-нибудь версте от дома, патрули с овчарками то и дело рыскали по огородам и вдоль реки. Сам начальник «вахи» обер-лейтенант Фук, вездесущий как дьявол, проверял посты по всему участку границы. С ним шутки плохи. Не дай бог попасться ему в лапы!
Но ничто не могло изменить решения Павла Дудко. Двоюродный брат Иосиф уже бежал к себе в Гнойное, а он все еще ходил по двору, поглядывал на небо и клял солнце, дневной свет. Скорей бы смеркалось! Было только лишь три часа пополудни, и солнце светило над самой головой ярко и беззаботно. Пойма реки с редким низким кустарником, с копнами сена, с бочажками черной поды хорошо просматривалась с высокого берега, где стояла «ваха», возле которой все время дежурил часовой. Нет, рисковать нельзя, лучше дождаться темноты. Если поймают, никто уже больше не успеет предупредить русских!
Вот он, их берег, виднеется за Бугом — невысокий тихий берег в кустах ольхи и высокой осоки. А выше на песчаных рыжих холмах — молоденькие сосенки, а еще выше и дальше — зеленое поле и за ним — Новоселки. Советская деревня Новоселки. Отсюда она как на ладони. Хаты, сараи, две ветряные мельницы, застава. Видно, когда выходят солдаты, когда выезжает на белом коне начальник. Все видно. И как строят по обе стороны от Новоселок железобетонные огневые точки, тоже видно.
Правее Новоселок — густая дубовая роща, и в ней, если присмотреться получше, на уровне кудрявых вершин — пограничная вышка. А левее Новоселок — сосновый лес, берег постепенно повышается, и далеко слева, перед деревней Немирово, на обрывистом берегу стоит старая ветряная мельница. Но ее отсюда уже не видно.
Павлу Калистратовичу те места хорошо знакомы. До осени тридцать девятого года тут не было никакой границы. Садись в лодку и переезжай. Дудко не раз бывал и в Новоселках, и в Волчине, и в Высоко-Литовске, и в самом Бресте. И сейчас там проживает его родня. Кого только нет! И дядья, и тетки, и кумовья… Года не хватит, чтобы побывать у всех.
Что же станет с ними в воскресенье-то, в четыре часа утра? Так и будут спать, ничего не зная до последней минуты?
В пятнадцатом году Павлу Дудко было одиннадцать лет, и он хорошо помнит, как тянулись бесконечным потоком подводы беженцев — подальше от дымных пожарищ, от глухих артиллерийских раскатов.
Вся их семья — отец, мать, трое сестер — оказалась тогда в Бугуруслане Самарской губернии, и там отец определил Павла продолжать учение в реальном училище. Интересный был человек его отец! Сам никогда не учился, а сына определил в реальное. Павел окончил два класса, но туг умерла от дизентерии его мать; отец переехал с детьми в Екатеринославскую губернию и опять устроил Павла учиться. Через год и сам отец помер от тифа, и Павлу пришлось бросить училище. Но он все же успел окончить три класса реального, а до этого — четыре класса приходской школы у себя в Старом Бубеле и был самым «ученым» в семье. И вообще он был очень любознательным парнишкой, любил читать, жадно тянулся к знаниям. Батрачил у кулака в селе Дубровка и видел крутые зигзаги пестрой и бурной жизни тех лет. То красные, то белые, то Махно, то опять красные. Павел все это запоминал, обдумывал и потом любил рассказывать другим и о том, что увидел, и о том, что услышал или прочитал в книгах. Эта привычка осталась у него на всю жизнь.
Уже вернувшись после двадцать второго года домой, в родной Старый Бубель, уже обзаведясь кое-каким хозяйством и своей семьей, он стал на деревне первым просветителем и агитатором. Доставал книги, выписывал прогрессивные польские и белорусские газеты и журналы, собирал вокруг себя односельчан, читал им вслух или рассказывал о жизни в России и на белом свете. Долгими зимними вечерами в хате у него собирались люди, слушали, дымили табаком, качали головами: вон какая жизнь в Советах! Без панов и жандармов, своя власть, своя земля.
Потом из-за Буга появились листовки. Пачку таких листовок коммунисты вручили Павлу Калистратовичу перед престольным праздником преображения: разбросан! Он разбросал. Прямо на богослужении, которое проводил сам епископ. Многих вызывали потом в жандармерию, и Павла Дудко тоже допрашивали. Никто не выдал его, никто не сказал, откуда листовки.
А в сентябре тридцать девятого года докатилась до Старого Бубеля весть: идет Красная Армия! Вот она все ближе и ближе, вот уже вышла на Буг и завтра будет у них. Уже приготовили хлеб-соль, уже вывесили красные флаги, но советские бойцы остановились на том берегу.
1
Судетские немцы знали славянские языки и потому составляли здесь пограничную охрану рейха.