Первые залпы

2. Друзья познаются в беде

Все началось с того, что господин обер-лейтенант, живший в доме Антона Ивановича Ярощука, выпил против обыкновения три стопки шнапса подряд. Он выпил их, закусил тремя ломтиками сала и неожиданно расчувствовался.

— О бедная, несчастная Марта! — повторял он жалобно, обращаясь к фотографии в рамке, которая стояла у него на столе.

С фотографии смотрело доброе лицо женщины со светлыми локонами.

— О моя бедная Марта! Что теперь с нами будет?

Господин обер-лейтенант говорил по-немецки, но Антон Иванович понимал его: за двадцать месяцев германской оккупации Польши можно было привыкнуть к этому языку. Ярощук сидел в кухне и в открытую дверь хорошо видел и слышал, что происходило в комнате у постояльца.

Жил он у них уже месяц — приехал с воинской строительно-дорожной частью, служил не то техником, не то инженером, и было ему пятьдесят лет. Пятьдесят лет господину обер-лейтенанту, и виски у него уже седые, и на брюшке еле стягивается военный френч мышиного цвета.

В отличие от других немцев, стоявших в деревне, был он вежлив, обходителен, никогда никого не трогал, никому не грозил пистолетом. Требовал только, чтобы в хате всегда было чисто и чтобы хозяйка, Нина Андреевна, ежедневно подавала ему сало, молоко и яйца. Не смея излить на господина офицера свою злость, она еще с большим рвением вымещала ее на своем муже — человеке смирном и медлительном. А он только посмеивался в усы и делал свое дело.

«Чего он нюни распустил?» — думал Ярощук, наблюдая за немцем.

Марта была женой этого немца, и фотография ее появилась на столе сразу же, как только офицер поселился в их доме.

«Может, что-нибудь стряслось с его жинкой?»

Между тем постоялец заметил Ярощука и поманил к себе пальцем.

— Завтра мы уезжаем, — сказал он печально, наливая в стакан шнапса.

— Да-а? — протянул Ярощук, радуясь тому, что немец съедет от них. — Скоро супругу увидите?

— Не знаю, ничего не знаю, — опять печально ответил немец, и глаза его затуманились. — Давайте выпьем, Антон.

— Спасибо!

Они чокнулись, выпили, помолчали.

Господин офицер и раньше позволял себе беседовать с Антоном Ивановичем и однажды даже проболтался, что он — сапер и что германская армия строит шоссейную дорогу от Янув-Подляска через их деревню к берегу Буга. О, эта дорога пройдет через Советский Союз на юг, в Иран, и по ней будут возить в Германию иранскую нефть. Русские камрады разрешили им проложить этот путь. Ярощук был простым, малограмотным крестьянином и не знал, где находится этот Иран и почему из него нужно возить нефть через деревню Барсуки, но он прекрасно видел, как однажды утром новая дорога со стороны Буга оказалась обсаженной высокими соснами. За одну ночь — и вся обсажена! И в простоте душевной спросил: зачем? О, это для того, чтобы создать тень, чтобы не пекло солнце! — улыбаясь, объяснил тогда господин офицер.

Сейчас он совсем охмелел от четвертой стопки, но был как-то странно молчалив и печален.

Ярощуку даже стало жалко его:

— Захворали, господин обер-лейтенант?

— Нет, — ответил немец. — Послушайте, что я вам скажу. Завтра, в пятницу, мы уедем из Барсуков, а сюда приедут другие.

— Понятно…

— Будет война!

— Что?! — опешил Ярощук.

— Война будет…

— С кем? — не понял Ярощук.

— С русскими.

— Вот тебе раз! — удивился Ярощук. — То были «камрады», а теперь война.

— Наш фюрер окончательно потерял голову.

— А скоро начнется-то?

— В воскресенье, в четыре часа утра.

— Через два дня?! — охнул Ярощук.

— Так. Надеюсь, что этот разговор останется между нами? Впрочем, мне безразлично! Мавр сделал свое дело, мавр может уйти, — офицер допил весь шнапс и завалился спать: был уже вечер, а завтра на рассвете саперный батальон уступал место одной из боевых частей вермахта.

Всю ночь Антон не мог уснуть. Так вот для чего немцы ладили эту несчастную дорогу! Вот зачем с ранней весны все прибавлялось и прибавлялось их над Бугом! Через Грудянский лес, между Янув-Подляска и Бела-Подляска, закрыта шоссейная дорога, потому что весь лес, говорят, завален военным снаряжением и боеприпасами. И приходится делать большой крюк в сторону. А в самые последние дни немцы рыли окопы и блиндажи, маскировали их деревьями и кустами. Рыли где попало, не считаясь с тем, что уничтожали поля ржи, пшеницы, картошки — лишь бы из-за Буга не было видно.

И все это — ночью, а днем — тихо. Люди в деревне понимали: быть беде! Но в это как-то не хотелось верить: опять война?..

И начнется она, оказывается, в воскресенье, в четыре часа утра!

Ах, боже ж мой, боже ж мой!.. И сам Антон Иванович, и его родной брат Иосиф Иванович из Гнойного, и их двоюродный брат Павел Калистратович Дудко из Старого Бубеля, и другие родичи и земляки, проживавшие в бывшем Константиновском уезде бывшей Холмской губернии, в пятнадцатом году были эвакуированы в Россию и нашли там приют. Вся многочисленная семья Ярощуков до двадцать второго года жила в Тобольской губернии среди русских.

Что же теперь делать? Ведь сонного да доброго одолеть просто! Как предупредить? Как дать знать на тот берег?

Всю ночь за окном шумели моторы и лязгали гусеницы. Хата дрожала, звенели стаканы на полке, а собака во дворе забилась под крыльцо и молчала. На улицу не суйся — пристрелят на месте. Во всех приграничных селах вот уже несколько дней — комендантский час. И все же как попасть за Буг? Как дать знак? Село Барсуки тянулось длинной-предлинной улицей, в два порядка, от леса прямо к Бугу. Ярощук жил на дальнем от реки конце деревни. А на самом берегу немцы построили вышку, на ней торчит часовой. Нет, не подобраться даже к этому берегу, не то что доплыть к тому, до деревни, где стоит советская застава.

Так ничего и не придумав, Антон Иванович задремал, а рано утром во двор въехала машина с красным крестом на кузове. Минут через пять за господином обер-лейтенантом, молчаливым и хмурым с похмелья, заехали саперы; санитары заняли его комнату. Они бесцеремонно расхаживали по хате, по двору, по саду, а когда двухлетняя дочка Ярощука Валя порезала себе палец, один из них охотно завязал его бинтом и, смеясь, сказал другому:

— Вот и первый раненый…

Немец даже посоветовал Андреевне спрятать такую маленькую девочку куда-нибудь подальше, потому что здесь скоро будет «паф-паф». Правда, это будет продолжаться недолго, всего полчаса, но зачем подвергать ребенка риску?

— Это почему же «паф-паф»? С какой такой стати?! — всполошилась Андреевна, мешая немецкие, польские и украинские слова.

— Но-но, почему вы так взволнованы? — удивленно сказал один из санитаров.

— Почему, спрашиваю, стрельба будет? Или оглох?! — воинственно повторила Андреевна, подхватывая дочку на руки.

Струхнувший Антон Иванович с замиранием сердца следил за этой сценой.

Но немец был благодушен и даже учтив:

— Охотно поясню, почему стрельба: так надо. Так приказал наш фюрер…

Стоявшие рядом немцы вздернули руки и рявкнули во все горло:

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — ответил им долговязый и, круто повернувшись, пошел в хату спать после ночного марша.

Часов в одиннадцать прибежал из Гнойного брат Иосиф. Он был старше Антона, но, несмотря на это, отличался непоседливостью и живостью характера. Отмахать шесть верст от своей деревни ему ничего не стоило!

Ведь такая новость: сегодня утром немецкий унтер-офицер ходил в Гнойном по дворам и объявлял: кто имеет малых детей, пусть уезжают с ними подальше от Буга или прячутся в схороны, и пусть все запасаются водой и пищей. Не слышал ли что нового брат Антон?

Тот пересказал ему все, что узнал вчера от своего постояльца.

— Послезавтра, в четыре часа утра!.. Бог ты мой! Значит, правду люди по селам говорят…

Иосиф Иванович сразу стих, помрачнел и заторопился домой.