Избранное

Никакого страха не было в душе. И не было времени для страха. Исчезла всякая мысль о себе.

Он бежал по настилу, бутсами разбрызгивая воду Донца. А туман, который все еще не в силах был оторваться от воды, скрывал его от врагов.

В руках у него был новый взрыватель. Он вставил запал в снаряд, поднял шток и рукою взялся за чеку.

Он знал хорошо, что будет взорван вместе с мостом, с немцами. Но весь он был поглощен каким-то чувством счастья, какое дается каждому честному сердцу в бою. Он не видел в тумане врагов, но одна только мысль, что они сейчас погибнут, давала ему это ощущение счастья, А другая мысль, что они могут помешать ему сделать то, что он должен был сделать, приводила его в необычайное возбуждение.

Со страшной ненавистью выдернул он чеку рукой и тотчас же увидел пламя. Звука он никакого не слышал. Ему показалось вдруг, будто кто-то снял с него пилотку, словно для того, чтобы остудить его разгоряченный лоб, вслед за пилоткой поднялись на его голове волосы и как будто улетели прочь.

Он потерял сознание; наступила долгая ночь.

Но обожженное тело его жило. Отброшенный страшным взрывом, он упал в Донец. И воды степной русской реки приняли его, качали, лечили его ожоги. Намокшая одежда охлаждала обожженную кожу, а волна потихоньку толкала его к отмели и вынесла, наконец, на берег.

Он очнулся.

Однако ночь для него продолжалась. Голова лежала на песке, а тело по-прежнему покоилось в Донце.

О том, что он жив, первыми возвестили ему лягушки. Да, это были лягушки, трещавшие в прибрежной осоке. Их водяной звон показался ему в ту минуту сладчайшим в мире. Он слушал его с наслаждением, удивляясь красоте и необыкновенности этого первого звука на земле.

Потом запели соловьи, потому что был май, пятнадцатое мая, им полагалось петь. Они пели, сидя на кустах, раздувая горло.

Они пели. А он думал только о том, что если соловьи поют, значит на земле стоит ночь. Может быть, поэтому он ничего не видит.

Он попытался открыть веки — они не открывались. Тогда, сделав усилие, он пошевелился, поднял руку из воды. При этом движении кожа на теле его начала трещать и лопаться. Все же он дотянул руку до лица и пальцами коснулся век. Они были запухшие, покрытые спекшейся кровью. Он приподнял их рукой и начал смотреть. Но не увидел ни звезд, ни облаков, не увидел неба. Он был слеп. Однако это не ужаснуло его в первое мгновение. Сознание его еще было в тумане, и сильнее, чем слепоту, ощущал он боль в груди.

Тогда со страшным трудом он вытащил свое тело из воды. Все члены едва повиновались ему. Одежда разорвана в клочья. Он повернулся на бок, и тотчас же накопившиеся в легких вода и кровь хлынули из его горла. Это принесло ему облегчение.

Он сел и, сдерживая стоны, решил все же послушать соловьев, чтобы проверить время. Они пели громко, заглушая все звуки на земле, — и голоса лягушек, и даже звуки отдаленной стрельбы, доносившиеся по течению сверху.

Была полночь. Это удивило его. Время шло как будто назад. Ведь еще совсем недавно он видел рассвет и тонкую полоску зари за Донцом. Но он думал об этом недолго. Он снова окунул руки в воду и обмыл лицо и уши от песка и крови, чтобы лучше слышать. Это было единственное, что ему оставалось при его слепоте. Затем он пополз по песку у самого края воды, так как боялся потерять реку. Но куда ползет он — вниз или вверх по течению?

Эта мысль остановила его. Он перестал ползти. Надо же было, наконец, узнать, на какой берег вынесла его волна.

И он вошел в реку, чтобы руками или телом ощутить ее течение.

Он хорошо помнил, что если вода будет течь от него справа налево, значит берег свой. Сколько раз без всякой к тому надобности следил он зоркими глазами за течением этой светлой реки только потому, что она была мила ему, как его родная Песочинка, в далеком селе Куртино, и потому, что имя ее — Донец.

Он подставил воде свои руки, стараясь найти речную струю, и, наконец, нашел ее и постоял над водой с минуту в полной тьме.

Вода бежала слева направо. Берег был немецкий.

Тогда он вышел на песок и начал искать на себе оружие. Он нашел в кармане гранату, и лицо его сразу повеселело. Он даже улыбнулся сквозь кровь, выступавшую на его губах. Это был снова воин с железным сердцем. Слепой, обожженный, но со взведенной гранатой в руке, он слушал, не приближается ли откуда-нибудь враг.

А соловьи все пели.

На берегу повыше послышались ему солдатские голоса. Речь показалась чужой, отрывистой. Это были немцы…

Он притих, перестал шевелиться, и граната, которую он держал в руке, радовала его еще больше прежнего. Подняв голову, он обратил свое лицо в сторону врагов. Он ничего не видел. Но важно ли, что он слепой! Можно будет еще раз взорваться вместе с врагами, если они приблизятся к нему.

Старший сержант подождал еще немного, не шевелясь, пока немцы не ушли. Он лежал у воды неподвижно. И эта неподвижность была даже приятна ему, Он собирал силы, чтобы плыть через реку. Надо было выбираться к своим. Эта цель занимала все его существо с самого первого момента, когда он очнулся я услышал голоса лягушек и понял, что он жив. Это значило для него, что он должен был приползти к своим — пусть слепой, сожженный — и сказать, что приказ выполнен.

Он решил переплыть реку. Он ждал только, когда усилятся голоса лягушек и громче станет пение соловьев. Он дождался часа, когда майская ночь была в полном цвету и туман, по его расчетам, должен был уже падать на воду. Тогда он вошел в реку, сначала по грудь, потом по горло, стараясь не отрываться от дна. Плыть у него не было сил. Но все же, когда ноги его потеряли, в конце концов, опору, он с крайним напряжением оттолкнул от себя воду и поплыл, благословляя свое детство в деревушке под Коломной и тихую речку Песочинку, где впервые научился плавать.

Сколько пришлось ему плыть, он не помнил. Он думал только о том, чтобы течение ударяло его все время в левое плечо. Это было для него единственным признаком, по которому он мог знать, что плывет в свою сторону, а не возвращается снова к врагам.

Иногда он терял течение реки. И тогда, захлебываясь, задыхаясь, он кружил в воде на одном месте, пока снова не находил струю.

Наконец, он почувствовал дно к пошел прямо на берег. Потом пополз из последних сил. Он полз бесшумно, пока ветки не ударили его по лицу. Он ощупал их и нашел на них иглы. Это был терновник. Направо он нащупал другие кусты. Они были выше и росли реже, и кора у них была гладкая.

Он полежал в этих кустах немного, думая, куда же ему теперь ползти. Где река? На том берегу он узнавал ее близость по голосам лягушек. Но теперь голоса их раздавались не только за его спиной, но и впереди. Тогда он вспомнил об озере. Это там, должно быть, кричали лягушки.

И он снова пополз — и полз до тех пор, пока не почувствовал, что кончается ночь и сил у него уже нет. Пошел дождь и зашумел в кустах. Он лег под дождь на землю и потерял сознание. Когда он очнулся, была все еще ночь. Однако в этой ночи не слышно было больше соловьев. Пели другие птицы. Кричал скворец. Потом он узнал малиновку, милую птицу, ее трель и звонкую флейту. И он понял, что наступило утро и что уже должно быть светло.

Он повернулся на спину, открыл веки пальцами и начал ворочать головой, отыскивая в небе солнце. Оно ударило ему в глаза. Он нашел его только по смутной точке, более светлой, чем лежащая на глазах тьма. Тогда он определил юг, восток и запад и избрал направление. Он знал теперь, где должны быть свои. Но ведь и на этом берегу были немцы. Не он ли сам видел их тут вчера?

Это заставило его ползти еще медленнее, еще осторожнее. Он ощупывал землю руками и оставлял за собой на траве след, как ракушка оставляет свой след на песке, Так полз он, руками исследуя каждые полметра и прислушиваясь к каждому звуку на земле, пока, наконец, не замолкли все птицы, и он понял, что наступил вечер. Но так как день и ночь были для него равны теперь, то он продолжал свое мучительное движение.