Избранное

Однако ничто как будто не предвещало героя в этом трестом рабочем человеке, всегда очень опрятном в одежде, с худощавым смуглым лицом и зоркими, близко поставленными друг к другу глазами. Были они темного цвета, узкие, но с блестящим, внимательным взглядом и смотрели всегда прямо перед собой.

Но больше, пожалуй, чем глаза, обращали на себя внимание руки старшего сержанта.

Широкие и очень твердые в ладонях от вечной солдатской лопаты, но с гибкими пальцами инструментальщика и токаря, привыкшими держать и крупные и мелкие детали, — это были настоящие руки сапера, верные в движениях и ловкие во всяком труде. С удивительным искусством расправлялись они со всякими минами, какие мог только придумать немец.

Однажды было получено донесение, что в расположении части, против небольшого озера Белое, немцы переправились на левый берег Донца и накапливают силы для дальнейшего движения.

Из боевого охранения прибежал боец, весь окровавленный, и доложил командиру:

— Немцы на нашем берегу. Один я спасся. Все остальные побиты.

Это было неожиданно.

Командир приказал саперу Шершавину пойти и проверить участок боевого охранения и провести нашу разведку через минные поля.

Шершавин пришел на место к вечеру. Он осмотрел огневые точки боевого охранения и его пулеметные гнезда. Все они были обращены вперед, на запад, к высокому берегу Донца. Впереди было тихо.

— А что тут у вас налево делается? — спросил сапер у бойцов и показал на низину, уже дымящуюся вечерним туманом, который потихоньку начинал подниматься вверх над небольшими кустами ивы и зарослями терновника. Там тоже было тихо.

— Туда мы не ходили, — сказали бойцы, — там болота.

— Вот и дурни! — ответил сапер. — Так вас и унести можно.

Он не любил плохой работы.

И он пошел налево, через кусты, навстречу все усиливающемуся запаху болотной травы и влаги. Вслед за ним шла разведка.

Уже была ночь. По небу плыли облака, изредка открывая луну. И свет ее был похож на туман, изнутри освещенный слабыми искрами.

Шершавин шел впереди разведки, как ходил он всегда, стараясь первым нащупать минное поле противника. Должно же оно быть где-то тут, близко! И он нашел его. И начал бесшумно трудиться над немецкими минами, испытывая при этом то чувство удовлетворения, какое испытывал он при всякой работе.

Проход был сделан быстро. Шершавин двинулся дальше.

Облако закрыло свет. Мгла стала гуще. И вдруг Шершавин грудью наткнулся на колючую проволоку, раздался окрик немецкого часового. Он был здесь, на этом берегу. И тотчас же поднялась сильная стрельба, Немцы ударили из минометов. Трассирующие пули улетели в туман, висящий над кустами.

Шершавин сполз с тропинки и лег, пережидая огонь.

Затем вся разведка вернулась назад в боевое охранение.

Да, несомненно, немцы были на левом берегу. Где-то близко у противника действовала на Донце тайная переправа.

Ее долго искали и нашли.

Она стояла вверх по течению, где русло пересохшего ручья подходило к Донцу узким и глубоким оврагом. По дну его пролегала дорога. Мост лежал под водой. Даже с реки было трудно его увидеть.

Сначала пытались взорвать мост разными способами: спускали вниз по течению плавучие мины, посылали саперов, но они возвращались раненые или не возвращались совсем и погибали.

А переправа продолжала стоять.

Тогда именно старший сержант Шершавин получил боевое задание: проникнуть в расположение немцев и взорвать переправу во что бы то ни стало.

Он сдал свой партийный билет парторгу и, простившись с товарищами, отправился выполнять приказ.

Еще накануне он хорошо разведал местность и сделал проход в минных полях противника. Теперь он ждал только ночи. Она пришла и встала перед ним над окопами, как стена.

Шершавин взял с собой двух бойцов с ручным пулеметом, трех автоматчиков и шестнадцать килограммов тола.

Ночь была без ветра, она предвещала утром густой туман. Это было удобно для дела.

Шли бесшумно среди зарослей серебристой ивы, скрывавших всякое движение, среди молодых березок, среди кустов терновника, на колючках которого собирались капли ночной росы. Роса оставалась на одежде бойцов, на их оружии, на руках Шершавина, оттянутых вниз тяжелой ношей. Он был нелегок, этот груз серого, как мыло, и страшного вещества, аккуратно сложенного небольшими кусками в сетку из телефонного провода.

Прошли минные поля немцев, проползли вдоль колючей проволоки, стали углубляться в расположение противника.

Тихо было кругом и у нас, и у немцев. Только кусты касались изредка лица своими жесткими листьями. Бойцы раздвигали их руками.

На берег Донца вышли почти перед рассветом. Но на самом краю неба еще стояла луна, и в смутном блеске ее светилась быстрая и чистая вода Донца. Шершавин увидел переправу.

Тяжелые плоты, заключенные в раму, служили ей основанием. По настилу бежала вода, журча меж толстых бревен. Это было прочное сооружение. И Шершавин, оглядывая его из прибрежных кустов, радовался в душе тому, что взял с собой изрядное количество тола. Но самое удивительное заключалось в том, что на переправе не было часовых. Ушел ли немецкий патруль на другую сторону или так уж уверены были немцы, что никто не пройдет сквозь их колючую проволоку, сквозь их мины и окопы, — но только было ясно старшему сержанту, что здесь враг дал промах. Такого случая никак нельзя было пропустить.

Автоматчикам пока делать было нечего. Все же, на случай возможной тревоги, Шершавин оставил их у моста, пулемет расположил подальше, на сто метров ниже по течению, и начал подготовлять взрыв.

Изредка немцы посылали снаряд через голову далеко в наше расположение; изредка пролетал и наш снаряд, разрываясь на том берегу. В густом предрассветном воздухе носились светлые пули. Шла неторопливая ночная перестрелка — обычная на войне работа, которая в ту минуту была гораздо милее сердцу сапера, чем самая глубокая тишина.

Это значило, что противник ничего не замечает. Шершавин вошел на мост один. Он действовал привычно. Рукам не надо было подсказывать движений, глаза смотрели зорко, они замечали все: зарождающийся утренний туман, прибрежный песок и кусты, и мокрые доски настила.

Он вошел на мост, положил тол, вставил детонатор в шашку, поднял шток взрывателя, а к чеке его привязал длинный кусок телефонного провода и пополз обратно на берег.

Он приготовил все как следует, и оставалось только последнее движение.

Шершавин прилег на землю, как это делают все саперы, и потянул за шнур.

Взрыва не получилось.

Он подождал секунду. Взрыва не было! Должно быть, помешала вода или попался неисправный взрыватель.

А туман уже поднялся над рекой. Пришел рассвет. И наступила та странная тишина, которая хоть на одно мгновение, да посещает даже самый грозный и самый жаркий боевой день. Не было слышно ни минных взрывов, ни свиста летящего металла — ни одного привычного звука войны. Слух был обострен до крайнего предела, и казалось, что можно слышать даже, как садится туман на кусты, как стекают капли его по траве, по шершавым доскам настила.

А налево, повыше тумана, неожиданно поднялось солнце, осветив прекрасный мир: цветущие травы Задонья, тонкие лозины у воды и светлую реку. Хороша была родная земля, как всегда, когда он глядел на нее хоть одно мгновение.

И в это же самое мгновение в тумане, уже поднявшемся на полметра над водой, в дыму его, когда звуки кругом раздаются так отчетливо, Шершавин услышал вдруг голоса и тяжелый топот. Это немецкая пехота спускалась с другого берега к реке. Она вошла на мост и шла на тонкие лозины, на высокие травы, на зеленые степи Задонья.

Автоматчики, лежавшие рядом, зашевелились в мокрой траве.

Шершавин остановил их знаком. Стрелять нельзя было. Враг поднимет тревогу, увидит тол на мосту. Взрыва не будет.

Шершавин молча поднялся и пошел навстречу врагу.

Он не думал в эту минуту о смерти. Он думал о жизни, которую всегда любил. Сладко было жить в эту минуту и видеть светлые искры солнца в воде, чувствовать на своем лице росу, чувствовать в своем сердце упоение от близкой встречи с врагом и великую силу долга, который требовал от него сейчас только одного: действовать.