Страница 14 из 17
— Почему не прыгал?
— А ты прыгнул бы?
— Я?.. Нет, машина у меня почти новая, а у тебя…
— У меня тоже машина. Если бы еще покрышки получше, да поршневые кольца новые, да…
Лейтенант возразил:
— Отработала свое ваша машина, пора на пенсию. Уже решено списать ее, а вам будет новая.
Новую машину Хрусталеву вручили в конце апреля. Он был, конечно, доволен. Вернется из рейса и долго обхаживает ее в парке: протирает, присматривается к каждой детали или просто сидит в кабине, словно бы не насиделся в ней за день.
— Шел бы ты в казарму, — не раз говорил ему Михаил. — Машина у тебя новая, а ты в каждую щелку заглядываешь.
— Потому и заглядываю, что новая, обкатывается еще.
В мае по экономии горючего Хрусталев оказался где-то в середине списка. Зато на первое место вышел Синев.
Ночью, вскоре после отбоя, Хрусталев со своей кровати шепнул брату:
— Не спишь, Миша?
— Наработался за день, а сон не идет.
— Теперь ты должен делиться своим опытом, экономия у тебя такая, что даже командир роты удивился.
— Я и сам растерялся от такого успеха.
— А ты, Миша, не теряйся, старался ведь… Размах у тебя широкий. — Григорий улыбнулся с прищуром, чего Михаил в темноте не видел, и повернулся на другой бок.
«Почему размах у меня широкий?» — удивился Синев последним словам Хрусталева, но разговор продолжать не стал, решив завтра расспросить брата об этом. Сон отгоняли роившиеся мысли о сегодняшнем общем собрании роты, где подводились итоги работы водителей за май. Из всех подробностей выдвигалась одна — слова командира роты о его успехе. Он сказал: «Такой экономии горючего, как у Синева, за всю историю роты не добивался ни один водитель». Лестно, а почему-то не радует… Он еще некоторое время не спал, ворочался в постели. Припомнилось вчерашнее письмо тетке. Сообщил, что за Гришу она может не беспокоиться, служба идет хорошо, и он, Михаил, помогает ему во всем.
Утром Синев пришел в парк раньше всех. Первым делом достал из кузова пустую канистру. Открыл бак своей машины, вставил в горловину резиновую трубку. Отлив литров десять бензина, направился к машине Григория.
«Последний раз долью ему десяток литров, а там и сам научится экономить — машина у него теперь новая», — думал он, открывая бак его машины. Он уже собрался перелить бензин в бак машины брата, но вдруг услышал слева его насмешливый голос:
— Передовика из меня делаешь?
Руки дрогнули, бензин разлился по верху бака. Вышедший из-за соседней машины Григорий, закрывая свой бак, сердито говорил:
— Раздариваешь?.. Еще в марте я заметил неладное с моей экономией, стал замерять бензин после рейса и понял, что кто-то подливает мне горючее. Потом тебя приметил за этим занятием, но пока молчал. — Он говорил сердито, а заметив растерянность и смущение Михаила, смягчил тон, даже улыбнулся, шутливо толкнул его кулаком в бок и спросил: — Много распылил бензина?
— Помочь тебе хотел.
— Нет ты скажи: много долил мне?
— Литров семьдесят… Было у меня десять рублей, покупал в бензоколонке для тебя, подливал в твой бак понемногу, по-родственному.
— А я тебе обратно перекачал литров пятьдесят, особенно в прошлом месяце… Не по-родственному, а так…
— Мне? — растерянно спросил Синев. — Зачем?
— Не хотел липовым передовиком быть. А ты сам себя наказал, таким же передовиком стал. — Григорий озорно улыбнулся. — Короче говоря, Миша, ты метнул в меня бумеранг, от него и сам пострадал.
Синев стоял с канистрой в руках, смотрел на Григория с высоты своего большого роста и в эту минуту чувствовал себя на голову ниже его.
Григорий влез в кабину своей машины, завел двигатель. Некоторое время прислушивался к его работе, щурясь от мягких лучей утреннего солнца, обливших капот его машины, потом выглянул из кабины, широко улыбнулся:
— Денек-то какой! Едем, Миша.
Подъем
На заснеженном пригорке, с которого хорошо просматривалось поле танкодрома, стояли механики-водители. Они только что сами водили танки и теперь с интересом наблюдали, как выполняют упражнения их товарищи. Изредка обменивались замечаниями: то радовались успехам сослуживца, то огорчались за плохо взятое препятствие.
По танкодрому медленно шел танк. Нетрудно было определить, что его ведет неопытная рука.
— Как молоко везет, — съязвил ефрейтор Воронкин. — Боится взболтать.
— Зачем так говоришь? — остановил его стоявший рядом младший сержант Садык Сатпаев. — Совсем плохо говоришь.
— Почему же, Садык, плохо? Правду говорю…
— Плохой твой правда! — горячится Сатпаев. Подвижный, коренастый, он сердито смотрел снизу вверх на усмехающегося Воронкина, с трудом подбирая в минуты волнения нужные русские слова. — Видишь, кто водит? Мохов водит. Молодой. Практики у него мало-мало.
— А пусть не садится за рычаги, если не умеет, — не унимался Воронкин. — Вот посмотри, как он завалится в сугроб… Так… Так… — И как бы в подтверждение его слов машина Мохова действительно села днищем на сугроб.
Воронкин с победоносным видом оглядел танкистов.
— Ну, вот, извольте! Засел, как муха в патоку. На болоте утопил бы танк до башни!
— А ты сразу стал механиком-водителем? — спросил кто-то.
— Не сразу, но таких номеров не откалывал.
— Зато сейчас стоишь на месте, не двигаешься дальше третьего класса.
— Ладно, — отмахнулся Воронкин. — Ученого учить — только портить.
Сатпаев, возмущенный последними словами Воронкина, зацокал языком.
— Ой, ой, — покачал он головой. — Совсем плохо дело. Больной ты, лечить надо.
— В санчасть не привык ходить, — покосился Воронкин.
— Зачем в санчасть? Совсем не надо санчасть. Сами докторами будем. Я, он, он, — Садык показывал рукой на товарищей, а потом широким жестом обвел все поле танкодрома. — Все будем докторами. Лечить тебя надо от этого, как его… — Он нетерпеливо защелкал пальцами, припоминая нужное слово, и выпалил: — От зазнавательства.
— От зазнайства, — поправил его сержант Копров. — Правильно говоришь, Садык.
Разговор обострялся. Воронкина никто не поддерживал, ему все труднее становилось скрывать за наигранной улыбкой свою растерянность. Улыбка совсем сползла с его лица, когда Сатпаев сказал, что он, Воронкин, плохой товарищ. Он стоял против маленького Сатпаева, не зная, что ответить. Трудно сказать, чем бы кончился этот разговор, но тут раздалась команда, водители направились к своим машинам.
Необычно рано и быстро стали наступать сумерки. Небо было затянуто серой пеленой, что предвещало пургу. По твердому насту уже струилась поземка…
Колонна танков продвигалась по дороге к гарнизону. Пятой шла машина Воронкина. Лучи сильных фар едва пробивали снежный вихрь. Воронкин с трудом различал следы гусениц и мелькавший красный глазок впереди идущего танка. В поле разгулялась круговерть, а мысли тоже, будто подчиняясь силам природы, сменялись, как в калейдоскопе. Воронкин думал о предстоящем вечере («скоренько обслужим танки, поужинаем и в кино»), потом вспомнилась недавняя встреча с колхозниками. Но чаще перед мысленным взором возникал Сатпаев — напористый, требовательный… «Ну и язычок у Садыка! Как бритва!»— подумал он и в это же мгновение почувствовал, как танк ударился обо что-то. Послышался треск, танк задрожал от пробуксовки, как горячий конь.
Воронкин вместе с командиром вылез из машины. Их сразу обдало колючим снегом. Танк передней частью привалился к какому-то строению. Воронкин осветил фонарем это место и сразу все понял: танк зацепил за угол бревенчатого колхозного сарая, отворотил несколько бревен, а одно переломил. В зияющей прорехе уже вихрился снег. Воронкину почему-то сразу припомнилось усатое, широкоскулое лицо председателя местного колхоза, который хорошо знал многих танкистов их батальона не только в лицо, но и по именам. «Вот это отличился! — поежился Воронкин. — Позор!» Тут же подумал о ершистом Сатпаеве: «Прохода не даст». А Сатпаев — легок на помине — был уже рядом, внезапно вынырнув перед Воронкиным из снежного вихря. Он быстро осмотрелся, подбежал к развороченному углу сарая, заглянул внутрь, посветив фонариком.