Страница 15 из 17
— Ай-ай, совсем худо! — И наскочил на Воронкина: — Зачем в сторону крутил? Зачем по следу не ехал?
Воронкин понимал, что Сатпаев прав, но, как а тогда, в дневном разговоре, не хотел поддаваться. Он тяжело шагнул к борту танка, бросив на ходу!
— Не привычен я по проторенным дорожкам ходить, своим умом живу.
Заметив стоявшего у кормы танка командира роты, Воронкин опустил голову.
— Своим умом, выходит, колхозные сараи ломаете, — сказал офицер. — Какую оценку я поставил вам сегодня за вождение?
— Хорошую, товарищ капитан.
— Считайте, что я поставил вам двойку. Хуже — кол! А за это, — он махнул фонарем в сторону пролома, — за это придется краснеть перед колхозниками. Ну, разумеется, и поработать придется: завтра же надо отремонтировать сарай.
Всю ночь бесилась пурга. Воронкин лежал на своей кровати с открытыми глазами, прислушиваясь к завыванию за стеной. Ветер временами шумел ровно, а потом вдруг налетал порывами, свистел — в ветвях деревьев, гремел чем-то во дворе. В мыслях тоже была сумятица: оттого и сон не шел.
…После ужина почти весь батальон смотрел новый фильм, и только комсомольцы второго танкового взвода лишили себя этого удовольствия. Они собрались в Ленинской комнате, чтобы обсудить поведение Воронкина. Собрание превратилось в острую беседу о солдатском долге. Припомнили Воронкину все: и что он подвел свой экипаж на последних стрельбах — небрежно вел танк, и что за машиной стал хуже ухаживать, и советами товарищей пренебрегать. Вспомнили о Доске отличников, с которой прошлой осенью сняли портрет Воронкина. «Куда твоя, Степан, совесть делась? — спрашивал сержант Копров. — Ты так отстал, что молодые тебе на пятки наступают и, глядишь, скоро обгонят… Тут мы и сами виноваты: поглаживали все тебя да похваливали, а ты и зазнался». Неприятно было слышать такое, но все говорили без зла, от души.
Воронкин почувствовал прикосновение к плечу чьей-то теплой руки. Оглянулся на соседнюю кровать. Садык… Сейчас утешать начнет… А может, снова прорабатывать?
— Шибко злится пурга, — шепнул Сатпаев.
Степан промолчал.
— О доме я вспомнил, Степа. У нас такая же злая пурга бывает. Так метет, что иной раз утром из дома не вылезешь, все завалит снегом до крыши.
— У нас на Волге зима помягче, — ответил Воронкин.
Сатпаев, приподнявшись на постели, склонился к Воронкину. Раздумчиво, не торопясь, говорил шепотом:
— Вспомнилась одна такая же ночь… Вьюга метет и воет за стеной, я лежу в постели и тихонько плачу. В сорок третьем то было… Днем мать получила похоронную: отец на войне погиб. Нас у матери четверо было ребятишек. Я самый старший, девятый годок шел. Две девочки, братишка. Мать уборщицей работала. Лежу и плачу… Отца жалко, мать жалко и себя. Заметет, думаю, все дорожки — как пойду в школу в худых ботинках? К утру откопали нашу дверь. Люди пришли, мне валенки принесли и шапку. Шапка ношеная, но теплая. Сестренкам платьишки теплые дали, братишке пальтишко… Не пропали мы тогда, Степа… Братишку днем соседи брали к себе, сестренок мать в детский сад водила. Меня кормили в школе… Пособие мать получала. Много у нас людей хороших кругом…
— А ты, Садык, как? Учился потом?
— Учился, как же. Семилетку кончил. Мать жалко было — решил помогать. Пошел в ремесленное. Слесарем стал, работал три года, а вечером учился. Девять классов кончил. Отслужу и за десятый возьмусь, а там…
Воронкин слушал и проникался к Сатпаеву все большим уважением. Вот откуда его упорство! Меня жизнь так не терла. Рядом всегда были отец, мать, бабушка. Жил в довольстве, к труду не прикасался. После средней школы год отсиживался дома. Может, оттого и слабости эти?
Некоторое время лежали молча. Потом Воронкин нащупал в темноте руку Сатпаева, легонько пожал.
— Не серчай, Садык, за вчерашнее… — Помедлив, попросил: — Помоги мне завтра тот сарай починить.
— Сарай? — Садык снова приподнялся на постели. — Не беспокойся, Степа, это дело общее. Все пойдем. Выходной же завтра.
К утру пурга утихла. Ветер намел сугробы, принарядив землю причудливыми застругами.
После завтрака второй танковый, прихватив инструменты, направился в село. Снежный наст искрился. Было тихо, морозно. Из труб колхозных изб столбами поднимался дым. И подобно тому, как злая пурга сменилась ласковым покоем, к Воронкину после вчерашней встряски тоже пришло успокоение. Это была уверенность в своих силах, вызванная душевным подъемом, теплым чувством к товарищам, напомнившим ему о солдатском долге. Вот они всем взводом идут устранять его промах. Друзья-товарищи…
Занятый своими мыслями, Воронкин не заметил, как они подошли к дому председателя колхоза Лемехова. Завидев танкистов, он вышел на улицу.
— Добро пожаловать, соседи! Куда это вы, хлопцы, с инструментом? Не на заработки ли?
— С повинной пришли, Николай Алексеевич, — ответил командир взвода.
— Повинную голову меч не сечет. В чем промашка-то?
— Пришли ваш сарай починить; вчера ночью зацепили танком.
— Какой сарай?
— Тот, что у моста.
— Ах, тот! — Председатель передохнул и деловито спросил: — У вас когда такие же занятия будут?
— Дня через два, — ответил командир, удивленный неожиданным вопросом.
— Есть к вам просьбица. Когда будете ехать туда, зацепите танком за другой угол этого же сарая. — Он гулко захохотал. Сквозь смех договорил; — Тот сарай мы давно собираемся снести.
Танкисты тоже улыбались. Не смеялся только Воронкин. Шагнув к Лемехову, сказал:
— А мне от этого не легче, Николай Алексеевич! Мог бы и хороший порушить.
— Хороший не надо, — председатель продолжал улыбаться. — Ты, что ли, Степан, тот угол своротил?
— Я, — опустил голову Воронкин.
— Это хорошо, что тебя заело. Когда вот так припекает — толк бывает. Жалко, поди, былой славы?
— Э, слава что!.. — махнул рукой Степан.
— Не говори так, сынок. Слава у нас не покупная, в труде достается. Долго человек трудится на новом месте, пока уважение заслужит, а худую славу в один момент можно получить. Это все одно как на крутую гору лезешь, а потом вдруг сделал неверный шаг и… сорвался. Трудненько потом бывает снова уважение вернуть. — Помолчав немного, продолжал: — Оно, конечно, дело у вас сложное… Техника, одним словом. Здесь, кроме всего прочего, нужно упорство. Вот мы, к примеру, упорно добиваемся, чтобы колхоз стал миллионером. И добьемся! Глядишь, то с севом иногда, то с уборкой поджимает или еще с чем. Одна трудность за другой… Они пытаются отбрасывать нас назад, а мы не поддаемся, идем вперед. Так и в вашем деле. — Председатель хлопнул Воронкина по плечу: — Верно я говорю, Степан?
— Верно.
— Ну, а раз верно — за дело. — Улыбнувшись, сказал: — Цыплят по осени считают. Вот мы и договоримся осенью итоги подбить. Соберемся, как всегда, вместе на торжественное собрание в честь Октября, посмотрим, кто чего добился. И ты, я думаю, не подкачаешь…
Узким кажется мир, когда смотришь на него через танковую щель. Воронкин видит осеннее разноцветье кустарника, несколько деревьев с неопавшими еще, но уже прибитыми временем листьями. А что дальше? Дальше, по данным разведки, заболоченный участок, а за ним — высота «Крутая». На ней успел закрепиться «противник».
Где-то впереди перед высотой накапливается для броска в атаку пехота. Еще километров пять, и танки пройдут через ее боевой порядок и первыми устремятся на штурм высоты. Не совсем обычное дело. Полчаса назад комбат сказал танкистам второго взвода: «В преследовании вы показали умение водить танки на высоких скоростях, а теперь покажите, что умеете атаковать и на предельных углах подъема». Повернувшись к командиру взвода, спросил: «Все танки поднимутся на высоту?» Лейтенант уверенно ответил: «Все».
«Правильно, все одолеем „Крутую“», — подумал Воронкин, внимательно всматриваясь вперед. На большой скорости проскочил топь и, как только повернул вправо, сразу увидел остановившийся неподалеку танк. «Мохов, кажется… Не застрял ли?»