Страница 13 из 17
— Побегает еще, у меня и в совхозе была такая же.
Синев досадовал на Григория (какой шофер не мечтает о новой машине!), считал его равнодушным, но позже, наблюдая, как он обхаживает свою «старушку», убедился, что ему просто интересно выжимать из нее каждую новую тысячу километров сверх нормы.
Раскрывался Григорий постепенно, каждый раз удивляя Синева некоторыми чертами своего характера и увлечениями. И молчаливым был не всегда. Иногда его будто прорывало: молчит, молчит и вдруг заговорит с ним взволнованно, быстро, словно боясь, что перебьют, не дадут высказаться. В увольнение он ходил редко, больше сидел за чтением. Как-то в начале зимы, не надеясь на согласие Гриши, Михаил предложил ему сходить в картинную галерею.
— Здесь есть выставка живописи? — оживился Хрусталев и начал быстро собираться.
Синев рассчитывал провести в галерее не больше часа, но ошибся: пришли в полдень и пробыли там до вечера. «Гриша, еще в кино надо успеть», — не раз напоминал Михаил, поругивая себя за организованную экскурсию, но тот все просил подождать немного. Время бежало, а он не уходил. У одного летнего пейзажа простоял полчаса. В большой, уснувший в тишине пруд с зеркальной поверхностью, заводями и живописными берегами вливался ручей. Гриша то с одной стороны подойдет к полотну, то с другой, то отступит на несколько шагов и стоит, стоит…
— Миша, вон с того бережка, кажется, только закинешь удочку — и сразу начнет клевать. А ручей… Посмотри, как он моет голыши и вроде бы зовет: опусти руки в мои струи, освежись.
Они вышли с выставки, когда город уже украсился огнями. Мороз пощипывал щеки, а Гриша возбужденно говорил:
— Только что я ходил по летнему лесу, купался в пруду, загорал… Теперь вот вышли на мороз, а я все еще чувствую горячий песок на пляже, теплую воду тихого озера, летний зной.
«Парнишка с завихрениями», — подумал Синев, а вслух сказал:
— Только твоя старенькая машина живет без воображения — плохо заводится на морозе.
— Да, ей тяжело, — машинально отозвался Гриша.
О себе он молчал, а ведь ему в зимнее время приходилось труднее всех водителей. У них — почти у каждого — была экономия горючего, а у Хрусталева никакой. Командир роты не упрекал его при подведении итогов работы за месяц, все понимали, что на такой машине трудно сэкономить.
И вдруг новость: в феврале по экономии горючего Хрусталев вышел на первое место в роте. После собрания, где подводились итоги работы водителей за прошлый месяц, он отозвал Михаила в сторону, вполголоса сообщил:
— Командир роты предложил мне рассказать всем водителям, как я добился такой экономии.
— Правильно, выступай.
— А что я скажу?.. — Брови Григория сердито сдвинуты, губы поджаты. — Не мог я столько сэкономить. Наверное, у них учет неправильный. Подстегиваю я свою «старушку», всю силу выжимаю, а тут вдруг такая экономия.
Синев скороговоркой дал ему несколько советов для будущего выступления. Григорий слушал невнимательно, думал о чем-то своем.
— Вот чудак! — заметил Синев. — Радоваться надо, что в передовые вышел, а ты…
— А я не радуюсь, — перебил его Григорий.
Несколько дней у него было плохое настроение.
Потом он постепенно оттаял, а весной в его службе произошла еще одна перемена.
Весна в этом году пришла рано. Всю первую половину марта примораживало, иногда вьюжило, потом как-то сразу повеяло теплом, целыми днями солнце грело землю в безветрии, быстро съедая снег.
В один из таких дней шести машинам автороты предстояло выехать с грузом через горный район. Пока машины стояли у склада под погрузкой, водители собрались у головного грузовика Синева. Рядом с Михаилом, привалившись к крылу машины, стоял Григорий. Вчера он получил от девушки хорошее письмо и сегодня, довольный, жмурился от мягких лучей солнца. Смотрел то на обрез складской крыши, где сочились сосульки, а внизу бугрилась наледь, то переводил взгляд за ограду — полк располагался на самой окраине города, — где парили темные полосы земли с редкими пятнами снега, а вдали взгляд схватывал рощу, насквозь освещенную солнцем. Голые еще деревья казались выше, лучи заливали всю рощу от вершин до прелых листьев и островков снега.
Не меняя позы, Григорий слегка толкнул Михаила локтем:
— Миша, сегодня снег не кажется ли тебе теплым?
Спросил тихо, но стоявший ближе всех Курочка услышал его слова, усмешливо заметил:
— Почему же, Гриша, только теплым? Вполне может быть даже горячим.
Синев тоже удивился неожиданному вопросу брата. Наедине, может быть, поспорил бы с ним, но тут решил стать на его сторону:
— Совсем не смешной вопрос… Природа каждому видится по-разному. У тебя, Курочка, на первом плане, наверное, вон те горы, ты в Карпатах вырос, а у меня вот это пятнистое поле. А потом у тебя сегодня настроение неважной.
— Откуда знаешь?
— Недоволен ты сегодняшним рейсом. Затяжной получится рейс, в казарму вернемся поздно, телепередачу о хоккейном матче пропустим. Так ведь?
— Угадал.
— Ну, вот… Тебе снег не покажется теплым.
Замечание Курочки обернулось против него же, товарищи советовали ему телеграфировать хоккейным командам просьбу о переносе матча на другой день.
Разговор то вспыхивал, то сникал. Через полчаса пришел командир взвода, и машины выехали в рейс.
Сидя за рулем рядом с командиром взвода, Синев перебирал в памяти слова Григория о теплом снеге. Он пытался вызвать в себе такое же ощущение, но оно не возникало: колонна уже въехала в теснину с отвесными скалами, куда не проникало солнце.
Дорога шла на подъем. Скалистые кручи при взгляде на них из долины не казались такими суровыми, как вблизи, машину с каждым новым километром стало вести труднее. Неподалеку по уступам прыгал ручей, под его самой большой ступенью застыли наледи, свисавшие вроде седой бороды. Над ближними кручами высился крутобокий старший брат с белой шапкой на голове. В горах снег еще держался, с подъемом его становилось больше, дорога ухудшалась — заснеженные участки перемежались гололедом.
Лейтенант часто приоткрывал дверцу кабины, смотрел назад, но на спирали дороги из задних машин видел только одну. Обеспокоенный этим, сказал Синеву:
— На перевальной площадке остановимся, подтянем колонну.
Перед этой площадкой был самый крутой, обледеневший подъем. Синев сразу почувствовал, как трудно справляется с ним двигатель.
Подходили другие машины. Хрусталев показался из-за поворота последним. Рев двигателя дробился в горах. Стоявшие на площадке водители видели, как тяжело идет на подъем его трехтонка, и вдруг она начала замедлять ход. Двигатель ревет во всю силу, а движение замедляется, и вот машина, остановившись на короткое время, словно хотела передохнуть перед самым трудным участком подъема, но сил не хватило, и она начала сползать, ускоряя движение.
Все почувствовали грозившую Хрусталеву опасность и без команды побежали вниз. На середине скользкого подъема грузовик резко развернуло, его передок сближался с обрывом.
Впереди всех бежал лейтенант.
— Хрусталев, прыгай!
Он поскользнулся на заледеневшем скате и, уже лежа, сползая вниз, снова крикнул:
— Прыгай!
Синев видел за ветровым стеклом застывшее в неподвижности лицо Григория. Он побежал быстрее, но его опередил командир взвода. Лейтенант первым оказался рядом с катившейся боком машиной, рванул дверцу кабины, намереваясь вытащить крутившего руль Хрусталева, но в это время передок стал медленно отходить от обрыва. Теперь машина, направляемая Хрусталевым, сближалась с отвесной скалой. Затрещал борт. Прижавшись к каменной стене, грузовик остановился. Григорий все еще не двигался с места, не отпускал тормоза. По его побледневшим щекам катились капли пота.
— Трос! Быстрее! — приказал лейтенант.
Минут через пятнадцать машину вытянули на площадку. Двигатель работал, поврежден был только кузов: переломились две доски.
Когда Григорий вышел из кабины, вытирая платком обильный пот, Синев спросил его: