Страница 41 из 88
Раньше у меня тут росли цветы в горшках. Они хорошо прижились. Потом отключили воду, а расходовать воду из бутылок мы не могли, и цветы завяли. И знаешь самое глупое из всего что когда я думаю о деревьях в моем саду и этих цветах и птицах я начинаю плакать. А когда думаю о Кене и о том что случилось я совсем не плачу и думаю, я видно ужасная женщина и сумасшедшая, и
(текст обрывается)
Пятница
Дорогая Лаура.
Прошло два дня с тех пор, как я писала тебе. Как, верно, понятно из моих сумбурных писем, компьютер Кена не работает без электричества, но у меня еще остались запасы ленты для старой верной пишущей машинки – они хранились в моей «шкатулке для драгоценностей». На самом деле это всего лишь жестяная коробка из-под печенья с репродукцией прерафаэлитской девушки на крышке – какой-то прекрасной нимфы с волосами совсем как у тебя.
В этой коробке лежал жемчуг моей тетушки, и перстенек с изумрудом, который Кен подарил мне на сорокалетие, и еще пара безделушек. Но мы все продали, когда потеряли магазин. Теперь там только мое золотое обручальное кольцо. Я сняла его после возвращения Кена. Обычно там лежал и маленький пистолет, но мне показалось неправильным хранить его вместе с кольцом, так что сейчас он живет в ящике со столовыми приборами. Я постепенно выживаю из ума, полагаю, однажды я достану пистолет и попытаюсь с его помощью есть макароны.
Что я ела сегодня на обед? Несколько перезревших, явно просроченных помидоров и подгоревший бобовый суп. Я готовила его в кастрюльке над двумя свечками. Немного передержала. Я иногда позволяю себе стаканчик вина, пока жду. Всего один. Убила бы за ломтик бекона, поджаренный или запеченный, или за свежее яблоко. Но нет, я не буду убивать. Из моего окна я вижу внизу развалины маленького супермаркета. Окна все выбиты, тележки, и все такое прочее вот уже пять дней валяются на тротуаре. И дикий фруктовый сад меньше чем в миле отсюда. Помню, как часто во время прогулок проходила мимо него и восхищалась краснозелеными яблоками, и желтыми грушами, и кустами ежевики, тянущими колючие ветки из-за ограды.
Отсюда, сверху, я видела, как дерутся за них люди. Битвы у супермаркета и у других магазинов были страшнее. Гораздо ближе. Первыми пали забегаловки, где продавали спиртное. Звон стекла, крики. Помню, как подумала, господи, все и вправду так, как изобразили писатели вроде Уиндема и Кристофера. Конец света.
Я не собиралась говорить тебе об этом.
Я хотела рассказать о ней.
О девочке.
Я думаю, люди неминуемо возвратятся в это здание. Большинство семей выехало. Возможно, у них нашлись пристанища понадежнее. Жена Роджера с двумя сыновьями ушла после того, что случилось тогда. Они звали и меня. Но она, и естественно мальчики, гораздо моложе. Ей всего пятьдесят, а сейчас это все равно, что сорок, не так ли? Я бы задерживала их, и они бы бранили меня. Я отказалась. Они ушли на следующее утро. Позже, когда здание опустело, пару раз на нижних этажах селились новые жильцы – за неимением лучшего слова. Однажды мужчина и женщина поднялись сюда, но они не стучали, только выругались и снова сбежали вниз. Тогда тут очень плохо пахло. Сейчас запах, думаю, более или менее выветрился.
(дальше текст идет не равномерно)
Те, кто находился в здании ниже, либо ушли, либо
еще что-нибудь. Кошмарные атаки, когда
они
пытались
вначале
Этого больше не повторялось. Конечно,
я вижу…
пожары, ужасные костры, как на 5 ноября, День Гая Фокса, только больше, безумнее. Они гаснут и вспыхивают снова. Или не вспыхивают. Хуже всего в темноте, когда между еще работающими фонарями зияют жуткие черные провалы, но фонари горят далеко, у самого горизонта. А ветер несет сюда только запах гари.
Ну вот, я снова мелю вздор. А еще я часто говорю вслух сама с собой. А с кем еще? С тобой вот, моя дорогая. Моя Лаура.
Ну, значит, сегодня я вышла на балкон, взять немного мюсли из старого холодильника. Я всегда осторожна. Я выхожу, когда солнце позади здания или когда небо затянуто тучами. И я не стою прямо, я съеживаюсь и подкрадываюсь.
Воздух сейчас пахнет так странно, ты не находишь? Сюда, наверх, вонь разложения почти не долетает. Напротив, тут царит вечная свежесть. Никаких машин, никаких автобусов, никаких поездов. И самолеты не перечеркивают небо паутиной своих следов. Ничего электрического. Ничего механического. Запах листвы. А еще – пепла, влажного цемента, бетона, кирпича.
И реки, довольно скверный, с рыбным привкусом, как у моря. Было ли так всегда? Все-таки приливы...
Так вот, я была там и вдруг услыхала: «топ».
Прямо рядом со мной, на балконе.
Я вроде как охнула и замерла. В голове пронеслись картинки без слов. Вот они карабкаются по стенам зданий, как Дракула. Глупо. Не думаю, что они способны на такое, да? Зачем им тогда вообще лестницы?
Потом я подумала, что это не звук шагов, а просто птица приземлилась – голубь, или речная чайка, или одна из тех крупных птиц, что улетели из зоопарка когда
Когда
Я повернулась и увидела ее.
Понимаешь, каждый балкончик первоначально проектировался закрытым по обе стороны кирпичной стеной, а каждая стена была общей для двух смежных балконов. Так что поговорить с соседями, если тебе этого вдруг очень захочется, можно было, лишь высунувшись наружу и опасно изогнув шею. Но часть соседского балкончика справа и обе его боковых стены местами обрушились, оставив только непрочно держащиеся перила и несколько ненадежных кирпичей. Там была битва. Кто-то упал прямо туда. Потом можно было видеть лежащее внизу тело. Потом оно исчезло. Потом шел дождь, размывая и унося остатки стены.
Так что поверх разрушенной кладки был виден дальний балкон.
И вот там она и стояла, футах в четырнадцати-пятнадцати от меня, это где-то четыре с половиной метра, верно? Она. Девочка.
– Привет, – сказала она.
Она не выглядела испуганной. Если уж на то пошло, казалось, что она даже чем-то довольна.
Она стояла не таясь, наблюдая за седой макушкой старухи, согнувшейся в три погибели, чтобы достать пакет из неработающего холодильника.
– Меня зовут Джи, – сказала она.
Я стояла на коленях, глядя на нее снизу вверх.
– Не бойтесь, – сказала она снова, и я узнала ее. Это она дважды постучала в мою дверь пару ночей назад. – Я не одна из них, – сказала она. – Никому из нас, – гордо добавила она, вскинув голову, – не нравится эта траханая мура. Ой! – Теперь она смотрела смущенно. – Извините. – Она просила прощение за то, что использовала слово на «Т». Забыла о том, что мое поколение практически возродило его.
Я подалась назад, так чтобы она почти не видела меня, и спросила:
– Чего ты хочешь?
– Просто поздороваться, – ответила она.
У нее был лондонский акцент. В ее голосе не ощущалось лающей резкости и каши уличной речи, «тупого языка», как называл это Кен, подростковой субкультуры. Хотя ей было лет восемнадцать. Или же события последних дней придали ей более взрослый вид. У нее была пышная копна очень светлых волос.
На удивление чистых. И цвет явно натуральный. Глаза ярко-зеленые, как осколок пивной бутылки. Она напомнила мне кого-то. Я решила, что тебя, Лаура, хотя у тебя глаза голубые, а волосы рыжие.
– Правда, извините, – сказала она.
И вдруг потянулась, с той непринужденной кошачьей грацией, которой обладает тот, кому 16, 18, 25.
На ней были рваные джинсы и майка-безрукавка, сероватая или просто грязная. И пахла она по-человечески.
Это было бы невероятно или просто невероятно опасно, если только она не сверхчеловечески проворная, каковым качеством они не обладают, насколько мне известно, если бы она перепрыгнула через пустое пространство со своего балкона на мой.