Страница 58 из 66
— Интересно все-таки, что это было? И вообще, что происходит? Ты что-нибудь понял из того, что вчера говорили по радио? — спросила она.
Не поднимая глаз от газетной страницы с некрологом, он сказал:
— Катастрофа, война, комета, черт его разберет…
— Ты знаешь, мне вдруг пришло в голову, что ничего такого… по-настоящему страшного… мы никогда еще не переживали. Ни одной войны…
— А военное положение… Шестьдесят восьмой… семидесятый[29]…
— Да разве это можно сравнивать.
Он промолчал. Вспомнил о рыбках, про которых ей не скажет. Ведь это же его и только его рыбки — сама же вечно ворчала: «эти твои рыбки». Эх, надо бы их собрать и по-тихому выбросить в унитаз.
— А что говорят соседи? — снова спросила она.
— Никто ничего толком не знает. Сосед снизу сказал, что применили какое-то оружие.
Лицо ее помертвело. Глубокие складки возле рта придавали ему сходство с раздутым лицом утопленника. Он снова подумал о рыбках, про которых решил ей не говорить.
— Оружие? А кто применил?
— Наверно, русские. Может, снова Чернобыль грохнул.
Рыбки.
— Пойдем сходим к ним, просто так, посидим, поговорим.
Рыбки.
— К кому?
— Ну, к этим, внизу.
Он попытался вспомнить, как зовут соседей. Супружеская пара их возраста. Муж бирюк бирюком, а жена — ничего, симпатичная. Он углубился в изучение биржевых сводок, двигаться с места не хотелось.
— Мы даже не знаем, как их зовут.
— Ну и что. Очень нам надо знать, как их зовут. Смешной ты, ей-богу.
Рыбки, только ей ни слова.
— О чем ты собралась с ними разговаривать, все и так ясно — это конец. Всем кранты. У кого-то все-таки нервы не выдержали. И нате вам, конец света.
— А вдруг им что-нибудь да известно… — сказала она с надеждой в голосе. — Я их знаю в лицо. Он вполне симпатичный, а она вся из себя, недотрога.
— Вот и сходи.
Ни один из них не двинулся с места. Если б не завешенное одеялом окно, подумалось ему, все выглядело бы как всегда. Нет, все же чего-то не хватало, что-то было не так. Он беспокойно поерзал в кресле. Темно, даже свет от торшера не пробивает полумрак. В этом, что ли, дело? Или в передохших скаляриях? А может, в голосах в телефоне? И вдруг на долю секунды его охватил страх. Сравнимый с короткой слепящей вспышкой, с резкой болью в сердце. Его взгляд наткнулся на биржевые графики. Акции падали. Он почти физически ощутил, как скользит по наклонной вниз, вместе с падающими акциями, со всем и вся. Она кашлянула. И тут его осенило: телевизор, он же молчит. «Вот оно что! Телевизор!» — он вскочил включить телевизор. Но картинка не появилась, на экране была лишь снежная рябь. Он тыкал в кнопки пульта, перескакивая с канала на канал. Везде одно и то же. Только приглушив фоновый звук, он стал постепенно успокаиваться.
— На кой черт ты включил этот ящик? Забыл?! Он со вчерашнего дня не работает! Ведь мы уже проверяли. Чего пультом-то щелкать?!
Он не удостоил ее ответом. Снова уселся на свое место. Охватившая его паника мало-помалу растворялась в серебристом мерцании экрана.
— Рыбки. Все мои рыбки передохли, — немного погодя отозвался он.
— Туда им и дорога. Сперва они, потом мы.
Он понял, что гибель рыбок ее обрадовала.
— Я хочу есть.
Она, словно не веря своим ушам, взглянула на него с ненавистью.
— Есть?! Ты что, серьезно?! Как можно сейчас думать о еде? Во что ты превратился?! Растение, как есть растение. Альцгеймер.
— Корова.
Он встал и пошел на кухню. Вынул из холодильника огурец, начал резать хлеб. Бросил и стал искать что-то в нижнем ящике. Нашел финку с потрескавшейся рукояткой, служившую ему с харцерских[30] времен. Вид ее вызвал у него умиление. Лезвие затупилось, но ему все же удалось кое-как откромсать два ломтя хлеба. Он положил их вместе с огурцом на тарелочку и принес в комнату.
— Учти, хлеба больше нет — не слопай, случайно, весь… Придется выйти из дома, надо же в магазин сходить, — сказала она, не пошевельнувшись и не отрывая взгляда от рябящего экрана.
Он посмотрел на тарелку и, поколебавшись, все-таки разрезал хлеб и огурец на несколько частей. После чего сбросил ее долю на другую тарелку и сунул ей в руку. Она послушно взяла. Когда они не спеша принялись за еду, откуда-то издалека донеслось завыванье сирены. Она встала и подошла к окну, осторожно отвернула краешек пледа и выглянула. Поверх ее головы он увидел буро-коричневую полоску неба в просвете между домами.
— Ничего не различить, — сказала она стеклу, а он, воспользовавшись моментом, утащил у нее с тарелки несколько кружочков огурца.
Они продолжали есть в молчании. Она — будто ей было все равно что есть. А он подцеплял на финку кусочки и отправлял в рот, тщательно прожевывая. Ему вспомнился летний лагерь, в который он ездил много-много лет тому назад. Свежий огурчик с хлебом вкуснее любого ужина в дорогом ресторане.
— Голод — самый лучший повар на свете, — сказал он с набитым ртом.
— Надеюсь, она доехала. Если повезло, вполне могла благополучно добраться. Говорю тебе, она уже у него. Сидят теперь в каком-нибудь бомбоубежище — в Варшаве наверняка полно бомбоубежищ, еще с последней войны, — и в ус не дуют.
Он поддакнул.
— Ох, лучше бы нам до этого не дожить. Раньше на тот свет убраться. Ты представляешь, что сейчас будет твориться — люди начнут дохнуть как мухи, и кому их хоронить?
— Да уж.
— Что «да уж»?
— Ничего.
— Ведь ты же каждый день читал газеты, смотрел телевизор — и ничего не заподозрил? Неужели ничего не предвещало беды? Может быть, другие заметили? Может, только мы не знали? У других, возможно, было время как следует подготовиться? Эх ты, так ничего и не вычитал из своих дурацких газет. Какой же ты все-таки болван.
Она протяжно вздохнула и отставила пустую тарелку. Послюнявив палец, подобрала оставшиеся крошки.
— Нечего добру пропадать, нужно экономить, — пояснила.
Он следил за ней, пока она, обогнув стол, выискивала что-то на стене, шаря глазами по коврикам ручной работы и тесно развешанным картинкам с деревенскими пейзажами. Наконец отыскала пустое местечко, встала на колени и сложила ладони для молитвы.
— Ну что ты вытворяешь? — с ироничной усмешкой спросил он, уже догадавшись, что она задумала.
— Да пошел ты, — она закрыла глаза и начала молиться: — Ангел Божий, мой ангел-хранитель, не оставь меня своей милостью, будь всегда со мной и утром, и вечером, и днем и ночью, будь мне всегда помощником, храни меня как зеницу ока Господня…
— Ненормальная, — буркнул он вполголоса и понес тарелки на кухню. Раздумывая, не вымыть ли их, он вдруг припомнил, как в лагере за неимением воды посуду терли песком.
— … спаси и сохрани душу мою и тело мое, и препроводи меня в жизнь вечную. Аминь.
Она поднялась с колен и стряхнула рукой невидимые пылинки. Потом взяла пульт и потыкала в кнопки, переключая каналы. На всех было одно и то же — снежная рябь. Стоя на пороге, он спросил:
— А знаешь, как выглядят помидоры в этом мраке?
— И как?
— Чудно. Вчера, когда я пришел на наш участок, а мы еще не знали, что нельзя носу высовывать из дома, так и замер, вытаращив глаза.
Он задумался с улыбкой на губах.
— Ну и дальше что? — спросила она и плюхнулась в кресло.
— Красиво, вот что… будто изнутри шел свет, все кустики увешаны помидорами… досада, да и только… такие спелые, а есть нельзя…
— Надо было нарвать, вчера они, может, еще не пропитались этой гадостью, — сказала она спокойно.
— И то правда. Светились бы теперь у нас дома. Интересно, а если бы мы их съели, они светились бы у нас в животе? Ты только представь — мы оба ходим, а через одежду изнутри пробивается свет, живот светится и… и потом в туалете…
Оба дружно расхохотались. Он аж до слез. Вытирал слезы рукавом, и раз или два еще его сотрясли приступы судорожного хохота. Потом, обессилев, они затихли каждый в своем кресле.
29
В марте 1968 года в Варшавском университете состоялась студенческая политическая манифестация, после которой под флагом борьбы с ревизионизмом и космополитизмом была развернута антисемитская кампания; в декабре 1970 года в связи резким повышением цен начались забастовки рабочих на верфях Гданьска и Гдыни, жестоко подавленная властями (44 убитых и более 1000 раненых).
30
Харцерство — польское молодежное движение (основано в 1910 году) по типу бойскаутского. Харцерские организации существовали в Польше до 1973 года.