Страница 57 из 66
Доктор М. (со стаканчиком в руке) фыркает. Пани Йоля знаком сердито его одергивает. Долго смотрит на Сабину с очень серьезным выражением лица. Ее губы, слегка сжатые, чуть подрагивают. Она берет Сабину за руку и, не говоря ни слова, ведет наверх. Только теперь Сабина заливается краской — становится красной, как пион, как роза, как мак, как вино, как ее собственный язык, как все ее нутро.
Генеральная репетиция
Последнее, что они услышали по радио: необходимо плотно завесить окна. Потом радио смолкло. Но он все же принес приемник на кухню, вытянул антенну на всю длину и то и дело с надеждой крутил ручку настройки. Иногда ему удавалось поймать одну и ту же далекую радиостанцию. Голос, наперекор треску и эфирным помехам прорывавшийся сквозь сеточку динамика, бубнил на каком-то иностранном языке — они ничего не понимали. Потом замирал, чтоб неожиданно пробиться вновь — слабеющий, все менее уверенный в себе.
— Совсем как во время военного положения, — тихо сказал он[28].
— Оставь в покое приемник, идиот, — прикрикнула она на него. — Окна надо завесить, не слышал? Даже в такую минуту от тебя никакого проку. Слоняешься по квартире как сонная муха, только путаешься под ногами.
Встав на стул, она принялась запихивать края старого пледа в пазы между стеной и рамой балконной двери. Плед то и дело соскальзывал. Тогда снаружи в комнату проникал буроватый свет. Противный, как помои.
— Подай молоток, чего уставился, у меня руки совсем затекли.
— Когда ты только заткнешься, — буркнул он и пошел в прихожую, чтобы из тумбочки под телефоном достать лежавший в ящичке с инструментами молоток.
— Да шевелись ты, мне уже невмоготу так стоять.
Он ткнул ее рукояткой молотка, будто неуклюжее, непонятливое животное, веля посторониться. Теперь она стояла, наблюдая, как он неумело прибивает гвоздочками плед к косяку балконной двери. Он чувствовал на себе ее холодный критичный взгляд.
— Говорили что-то о бомбоубежищах, насколько я понял, — промычал он с зажатым во рту гвоздиком — только бы отвлечь ее внимание от своих рук.
— Это я и без тебя слышала. Какие еще убежища? Откуда им тут взяться? С ума посходили.
— В Швейцарии убежища есть под каждым домом. Если что, выживут одни швейцарцы. Представляешь, Ной — и швейцарец? Вообрази на минутку новый мир, населенный одними швейцарцами. Каково, а? Повсюду сплошь банки, швейцарский сыр и часы. Для разнообразия молочный шоколад.
Хихикая, он слез со стула. Она посмотрела на него презрительно.
— До чего же ты все-таки глуп, — сказала. — Безнадежно задержался в своем развитии. Как все мужики.
Он пропустил ее слова мимо ушей. Подошел к тумбочке, где стоял телефон, и поднял трубку.
— Не работает.
Сказал так, хотя на самом деле ему почудилось, будто он что-то услышал. Гул множества накладывающихся друг на друга голосов, как в огромном зале ожидания. Одни нетерпеливо, другие сонно, на одной ноте пересказывали нескончаемо длинную историю. Да-да, ему даже послышалось что-то вроде детского плача и отдаленного собачьего лая. Он недоуменно глядел на телефонную трубку, точно в ожидании объяснений. Видеоклип. Телевидение в телефоне. Он снова тихонько хихикнул. Должно быть, она перехватила его изумленный взгляд, потому что, подойдя, вырвала трубку и приложила к уху.
— Треск один, — сказала.
Когда они уже сидели каждый в своем кресле, он вдруг испугался, что она начнет причитать, снова вспомнит дочь, которая вчера, еще до того, как всему случиться, преспокойно уехала автобусом в Варшаву. Уехала, прежде чем в небе разлилось это буроватое свечение, а люди, предупреждая друг друга и ссылаясь на какие-то сообщения, бросились по домам. Бежали с поднятыми, как в дождь, воротниками.
— Ну, точно военное положение, — вполголоса сказал он. Он вдруг пожалел, что ему не довелось пройти испытание войной (о Второй мировой он мало что помнил, был еще маленьким), пережить серьезный катаклизм (ну было однажды наводнение, но это другое). Ему только помнился тот суррогат войны, каким было военное положение.
— Что ты там бормочешь?
— Ничего.
— Я ведь слышала, ты что-то сказал.
— Как во время военного положения, говорю. Жалею, что не довелось пережить ни одной войны, возможно, был бы теперь выносливее.
Она запрокинула голову, и он увидел ее шею — белую, полную, разлинованную влажными полосками, похожими на тонюсенькие серебряные цепочки. Ему знаком был этот ее жест. Сейчас скажет: «Ой, не смешите меня, люди».
— Ой, не смешите меня, люди, — сказала она. — Вот уморил, война ему понадобилась. Да-а, права я — инфантильный ты, так и не повзрослел. Вы, мужчины, никогда не взрослеете. В старости к этому прибавляется болезнь Альцгеймера, и готово дело. Жалкая карикатура на человека.
На минуту она замолчала, удовлетворенная. Как после полового акта. Ему стало противно до тошноты.
Потом она снова заговорила. Ее голос, в котором близки были слезы, донесся как из колодца.
— Ты даже о ребенке не в состоянии подумать! Боже мой, и нужно ей было уехать именно сейчас! Зачем мы ее отпустили? Лежит теперь, наверно, в канаве, раненная или, не дай бог…
— Наша дочь давно уже не ребенок… — сделал он попытку погасить первую волну приближающейся истерики.
Он видел в ней опасное, но глуповатое животное и знал, как ему поступить. Закурил.
— Тебе обязательно надо курить? Не чувствуешь, что здесь и так дышать нечем? Ну ты и правда придурок! — заорала она.
Затушив сигарету, он пошел к себе в комнату. Там снова ее раскурил. Присел на тахту, поправил одеяло на окне, потом поглядел на два своих аквариума — в одном были скалярии, второй кишел гупиями. Все до одной рыбки были мертвы. Потускневшие, серые скалярии безжизненными поплавками покачивались на воде. Гупии брюхом вверх всплывали на поверхность.
— Холокост, — произнес он вслух и сделал глубокую затяжку.
Про себя решил ничего не говорить ей о рыбках, и это решение принесло ему злорадное удовлетворение.
Из другой комнаты доносились ее рассуждения:
— Раз это произошло вчера около полудня, темень эта, а она выехала спозаранок, может, куда и доехала. Вполне возможно, что из автобуса их эвакуировали, есть же на вокзалах убежища. Вот во Вроцлаве под зданием вокзала, говорят, есть — огромное. Ты не слыхал? Боже, помоги нам все это вынести. О господи, мы же все передохнем. Если это радиоактивное излучение, нам не выжить, ни единому человечку не выжить.
В ее голосе уже слышались готовые вырваться рыдания.
— Прекрати сейчас же, — крикнул он и затушил сигарету.
Он вытянул шею и теперь мог ее видеть. Она изо всех сил старалась сдержаться. Судорожно зажимала ладонью рот. Капнувшая на руку одинокая слезинка, так и не скатившись, впиталась в кожу. Она украдкой вытерла пальцем глаза. Этот жест его растрогал. Ему нравилось, когда она становилась по-женски слабой. Взяв вчерашнюю газету, он уселся рядом с ней в кресло. Развернул, пробежал глазами заголовки, как будто искал предсказаний катастрофы. Но нашел только колонки процентных ставок и результаты выборов.
— Как можно сейчас читать газету? — спросила она. — У тебя просто нет сердца!
Снова по голосу чувствовалось, что она близка к истерике.
— Отстань от меня, чертова баба.
— Ты в курсе, что у тебя болезнь Альцгеймера?
— А у тебя коровье бешенство.
Скрестив руки на животе, она демонстративно села к нему боком. Одну газетную полосу он уже знал почти наизусть. Теперь взялся изучать вторую. Первая новость о том, что умер знаменитый пианист. Следующая — раздача Оскаров. Затем извещение в траурной рамке о смерти какой-то женщины с двойной фамилией. Он наблюдал за женой краем глаза из-за газеты. Видел, как она встает и идет к окну. Видел задравшийся сзади подол юбки. И только сейчас заметил поредевшие на затылке волосы.
28
13 декабря 1981 года с целью прекращения деятельности профсоюза «Солидарность» властями Польши было введено военное положение.