Страница 30 из 39
— Можно, Пятра, не один колхоз можно называть именем Петровича…
Пятра достал из кармана свернутый лист бумаги и передал его комиссару. Это было заявление с просьбой принять его в партию. Потом он решительно вскинул автомат на плечо, посмотрел на Науменко, на Карандея, которых уже готовили к эвакуации, перевел взгляд на нас и сказал:
— Разрешите идти?
А когда он выбежал из госпиталя, Рудь произнес задумчиво:
— Отчет… вся жизнь его — теперь отчет перед этим человеком. Отчет и продолжение его… Да…
А утром нас встречала молдавская земля. Уже виднелись серые туманы Днестра и синяя дымка над холмами Заднестровья.
ИВАН КУЗЬМИЧ
В мае 1943 года, собравшись в мощное соединение, отряды партизан совершили нападение на железную дорогу. Они разломили фашистские гарнизоны, разрушили железнодорожное полотно и на много дней прервали движение поездов на этом важном участке вражеских коммуникаций.
С тех пор прошло шесть лет. Бывшие партизаны Молдавии справляли годовщину со дня крупной боевой операции, проведенной в фашистском тылу.
На митинге во время закладки памятника погибшим бойцам среди присутствующих я заметил молодого человека. Он стоял особняком и внимательно, с хитрым прищуром глаз, присматривался ко мне. Раза два, когда наши взгляды встречались, он улыбался, но, не получив ответа, смущался и отводил глаза. Для бывшего партизана он выглядел, пожалуй, слишком молодо. Как-никак, шесть лет прошло с той поры, когда мы вели борьбу с оккупантами в этих местах. Однако я отчетливо помнил лицо этого парня. «Кто он такой?» — мучил меня вопрос.
Когда митинг окончился, я подошел к молодому человеку и с первых же слов вспомнил всё.
Весной 1943 года ЦК КП (б) Молдавии перевел меня из отряда в объединенный штаб. Штаб помещался в доме бывшего лесничества. Это был большой, прочно отстроенный дом, и ничто в нём не напоминало военную канцелярию. Скорее он походил на дом для приезжих.
В двух передних комнатах лежало пять-шесть снопов ржаной соломы — кули, как называли их в этой местности. Накануне вечером я видел, как два незнакомых мне товарища, вооруженные трофейными автоматами, развязали снопы, расстелили солому и улеглись на ней спать. Утром они снова собрали солому, а темнолицая невысокая женщина, убрав сор, сложила снопы в ожидании новых квартирантов.
В других комнатах стояли голые топчаны и стол, на котором лежало несколько номеров зачитанной партизанской газеты, и лишь в последней находились четыре настоящие железные кровати, застеленные чистым бельем. Между ними помещался стол, покрытый белой крестьянской скатертью. В этой комнате находилось командование соединения.
Из больших окон открывался замечательный вид на реку и на её противоположный крутой берег, вдоль которого вилась почти непрерывная цепочка населенных пунктов. Отсюда, из окна дома лесничества, правый берег реки напоминал предгорье, с его узкими долинами и косыми зелеными селениями.
«Где же собственно штаб?» — хотелось мне спросить товарищей, но они ещё спали. По старой привычке, я встал раньше всех — ещё не было и шести часов.
Одевшись, я вышел из дома. Утро было хмурое. Сильный ветер с яростью гнал темные тучи, бросал в лицо песок с берега и волновал реку.
В городе, километрах в шести от нас, ухала артиллерия. Это давал о себе знать вражеский гарнизон. Каждый день по три-четыре раза враг обстреливал село, где держал оборону один из наших отрядов. В тот день неприятель начал обстрел раньше обычного. Хмурое утро, видимо, действовало фашистам на нервы.
Я сделал несколько шагов по берегу, сгибаясь под натиском ветра. На поляне за домом паслось стадо — десятка полтора-два коров и овец. Скотина прижималась к опушке леса в поисках затишья. С той стороны, где паслось стадо, доносилась песня. Она то затихала, то с порывом ветра возрастала с новой силой. Детский тенорок протяжно выводил знакомую мелодию. Преодолевая ветер, я направился на голос. Вскоре из-за кустарника показалась шапка, потом детские плечи в желтой шубе. Хрупкий паренек, покачиваясь в ритм песенки, выводил на известный мотив «Уходили комсомольцы» незнакомые слова. Я прислушался. Не замечая меня, паренек пел:
К нам фашист в село ворвался,
Думал волю отобрать.
Пионеры — хлопцы гордые –
Собралися все в отряд.
Собрались, вооружились.
Кто гранатой, кто ружьем,
И сказали своим мамам:
«Мы с победою придем».
Пионеру мать сказала:
«Бей врага, сынок, крепчей,
Бей за родину, за тату,
И за маму тоже бей…»
— Нет, не хорошо, — оборвал парень свою песню. — Тут надо, чтобы и за Родину, и за Сталина…
Я понял, что мальчик силится сложить песню, что он пытается на знакомый мотив подобрать слова, самые простые, понятные каждому детскому сердцу. Подгоняя новые слова под знакомую мелодию, он стремился в каждое слово вложить все свои чувства, все свои мысли, все свои желания.
— Здорово, пионер, — сказал я, подходя к пареньку.
Мальчик обернулся и неторопливо встал, расправляя полы своего старого полушубка. Молча оглядывая меня, он взял на ремень винтовку. Я заметил немецкое оружие.
— Что же ты молчишь? Здравствуй.
— А что мне говорить-то? Здравствуйте.
Мальчик старался произносить слова важным басом, от звонкого тенорка ничего не осталось.
— Где ты такую песню выучил? — спросил я снова.
— Где! В школе…
— А слова?
— Слова сам складываю, — с сознанием своего авторского достоинства сказал паренек. — А вы кто такой?
— В штабе работаю. Вчера приехал.
— Вы — полковник?
— А ты откуда знаешь?
— А вас тут ждали.
Что-то в этом щупленьком пареньке было такое, что подмывало на разговор. То ли смешным и милым казалось его достоинство, с которым он держался передо мной, то ли сочетание тяжелого оружия и рваного полушубка с хрупким детским тельцем, то ли его хитрые прищуренные глаза.
— Как тебя зовут? — спросил я,
— Меня? Иван.
— Ванюша, значит?
— Нет, Иван, — настойчиво произнес малыш, — Иван Кузьмич, — добавил он с важностью.
— Вон как, Иван Кузьмич? Ну, что ж, Иван Кузьмич, садись. На земле ветер слабее.
Я прилег на молодую весеннюю траву. Иван Кузьмич опустился на колени, прислонив к правому плечу винтовку. Теперь, когда Иван Кузьмич стоял на коленях, немецкая винтовка была выше своего хозяина почти втрое. Серые глаза свои Иван Кузьмич уже не щурил, но продолжал прощупывать меня взглядом. Я достал табак.
— Куришь? — спросил я паренька.
— Нет…
— Хорошо делаешь…
— Думаете, мал? Нет. Не в том дело, — продолжал мальчик. — Толька Сенченков вон ещё меньше меня, а курит… Баловство… Не в том дело, что мал…
Видно было, что Ивану Кузьмичу хотелось подчеркнуть свою добропорядочность и здравомыслие человека, знающего цену хорошим и дурным поступкам. Он становился словоохотливее.
— А сколько тебе лет, Иван Кузьмич? — спросил я, засматриваясь в его круглое лицо.
— Двенадцать. Тринадцатый пошел.
— Двенадцать? — переспросил я, не скрывая своего удивления. — А что же ты ростом вроде маловат?
На вид Ивану Кузьмичу можно было дать не более десяти лет.
— А кто его знает, — Иван Кузьмич с сожалением вздохнул. — Может, ещё подрасту. — И, думая о своём, он говорил: — Какой уж есть… А был бы я теперь большой, так совсем другое дело было бы…
— Какое же было бы дело? — спросил я.
— А такое, что я давно стал бы командиром, заимел бы свой отряд.
Кузьмич сдвинул набекрень шапку, подтянул потуже ремень, хотел ещё что-то важное сказать, но, видимо, раздумал. Он опять поправил шапку и принялся усердно протирать рукавом полушубка винтовку.
— В песне ты пел — пионеры в отряд собрались. Это не твой отряд? — спросил я.