Страница 29 из 39
— Кто?
— Немец…
Я рассказал всё, как было. Петрович выслушан меня и долго молчал. Только трубка его тихо, тихо посвистывала, и я понимал, что он не сердится на нас. Дождь становился сильнее. Лагерь растворился во тьме.
Петрович положил нас с Палием рядом с собой, и мы, лежа в жидкой грязи, укрылись от дождя шинелью.
— А ты знаешь, Георге, над этим надо призадуматься, есть смысл.
— Над чем?
— Над событиями… и над немцем… Тут что-то интересное.
— Провокация, и больше ничего, — ответил Палий, — скорее хотят нас перебить…
— Ты уверен?
— Конечно.
— А я не очень. Понимаешь, Георге, Палий, я не очень уверен в подобных намерениях этого немца… И как бы нам это проверить? Не знаете? А?.. Да-а… Скажи, пожалуйста, Георге, он стрелял?
— Как бандит…
— И убил кого-нибудь из вашей группы?
На этот вопрос ни я, ни Палий не могли ответить Петровичу. Тогда он поручил мне изучить обстоятельства и выяснить загадочное поведение немца…
Два дня я ожидал немца на том же месте и ещё один день ходил по лагерю, присматриваясь к охранникам, но немец не появлялся.
Разочарованный во всём и злой на себя, я проходил осторожно недалеко от входа в лагерь, и меня окликнули:
— Эй, Молдавия! — услышал я знакомый голос.
Я оглянулся и увидел его. Он мне показал головой на то место, где мы встретились в первый раз. Я шел и боялся только одного — вспышки гнева: не удержусь, брошусь в драку, тогда всё пропало.
Через полчаса, примерно, прошел разводящий и поставил у входа новую пару. Одним из охранников был тот знакомый немец. Ещё через несколько минут, а они мне казались бесконечными, он отослал от себя напарника и сообщил, как только тот отошел метров на пятнадцать-двадцать:
— Болел… Из-за тебя. Понимаешь?
Я молчал, боясь вспыхнуть.
— А ты дурак, — продолжал он, — зачем громко запел?
Я смотрел на немца и не верил ни одному его слову. Он тихо пошел вдоль проволоки, не оглядываясь на меня. А когда вернулся, сказал:
— «Товарищ» — наш пароль. Ты коммунист?
Я хотя и беспартийный, но понимаете… не мог… Я вызывающе подтвердил:
— Да, я коммунист.
— Я тоже, — гордо ответил он. — Отец мой коммунистом был. Его Гитлер повесил. Я антифашист.
И между нами произошло короткое объяснение. Впрочем, говорил не я. В промежутках между приходом и уходом второго охранника немец сообщил мне всё, что он считал необходимым и важным, чтобы расположить меня и вызвать во мне доверие к нему. Я узнал, что настоящее его имя — Эрнст, он сообщил это таинственным и горделивым шёпотом: Эрнст Отто Вайсфельд из Берлина. Начальство этого не знает. Гитлер повесил в лагерях его отца, когда Эрнст был ещё ребенком лет десяти. Он, Эрнст, присвоил чужую фамилию и теперь служит в армии, дослужился до чина ефрейтора и ведет борьбу с Гитлером, с фашизмом…
Я не знал, что мне делать. Не говоря больше ни о чём с Эрнстом, я пошел к Петровичу.
Выслушав внимательно всё, в том числе и мои сомнения, которые я ещё сохранял, Петрович ответил:
— Возможно, мил человек, возможно, видывали мы и провокации, большие и малые… Проверим, терять нам нечего. А почему мы не должны верить в добрые начала людей?.. Ведь, пожалуй, Георге, и такая Германия есть…
На следующий день Эрнст передал мне для больных масло и хлеб. А ещё через день с Эрнстом встретился Петрович.
— Хотите бежать? — спросил Эрнст.
— Очень, — ответил Петрович.
— Сегодня я вас выпущу.
— Как?
— Я знаю. Приходите втроем. Я дам вам ножницы. Вон там, — Эрнст кивнул на участок охраны другого солдата, — вырежете проволоку… А эсэсовца я отвлеку к себе.
— Почему же только втроем? — спросил Петрович. — Нас очень много.
— Невозможно всех. Будет шум… провал.
Палий заметно нервничал и недовольно ворчал — какого-де чёрта ждать, если такой случай подвертывается. Петрович сурово глянул на него. Он замолчал и отошел в сторону.
— Есть ещё хорошие немцы? — спросил Петрович.
— Есть, но не здесь, — ответил Эрнст. — Здесь очень плохие люди: эсэс. Нас только трое: Вульф, коммунист, и доктор Виллих. Больше нет.
— Они тоже хотят нашей свободы?
— Да. Я выполняю поручение Вульфа.
— Передайте Вульфу, что мы не за себя беспокоимся, а за наш народ. Освободиться должны все, кто сможет убежать.
— Это невозможно. Нас тогда разоблачат.
— Мы вам поможем, — сказал Петрович. — Сколько у вас ножниц?
— Одни, — прошептал Эрнст.
— Можете добыть ещё пары три?
Эрнст пожал плечами и ответил:
— Поговорю с Вульфом.
Вопрос о побеге был решен окончательно с надеждой на полный успех не только и не столько для себя, — нет, людей надо было вывести. Палий торжествовал. Я глядел на Петровича, и он в моих глазах вырастал в великана.
Петрович инструктировал нас и называл пункты сбора после побега. Палию он предложил начать действия в первом же лесу близ Киева. Тот давал Петровичу клятву, обещая выполнить наказ. Со временем и мы с Петровичем должны были прийти в киевские леса. Днем мы работали с пленными, готовили их к побегу. К вечеру Эрнст принес и передал мне три пары ножниц для резания проволоки…
Часов в двенадцать ночи, в то время, когда опять лил проливной дождь и охрана прятала головы под плащ-накидки, Палий первым начал резать проволоку. Мы выхватили восемь звеньев, и в образовавшуюся брешь лагерь вытолкнул первую партию пленных, а за ней бурно полились потоки людей, рвавшихся на свободу. Ножницы переходили из рук в руки, и прорыв расширялся. Мы обезоружили нескольких охранников и уничтожили их… Началась тревога, на наш проход в проволоке лег зловещий пучок лучей прожектора. Застрочили пулеметы. Они били долго, надсадно… А люди валили и валили без конца, растекаясь по украинской степи. Их укрывала темная ночь.
Петрович давал направление последней партии наших товарищей. Я прикрывал его от преследования. Мы уже вырвались из пучка света и уходили дальше в черную степь. Но тут Петровича настигла пуля. Она попала ему в спину, пронзила грудь. Он упал.
— Петрович, Петрович! — громко звал я.
Он положил руку мне на плечо и сказал:
— Помоги, Георге!..
Я помог ему встать, и мы пошли, обнявшись. На наше счастье, разразилась гроза. Сильные удары грома раздавались непрерывно, и всё потонуло в грохоте и ливне. Ни свиста, ни разрыва пуль не было слышно. Только в свете блиставших молний как призраки мелькали люди, они бежали мимо нас в черную пустую степь.
— Хорошо, Георге, очень хорошо получилось, — говорил Петрович, еле переводя дыхание.
Он радовался счастью людей, а сам уже истекал кровью, тяжелел, и я ничем ему не мог помочь. Я взял его на руки, понес. Утром мы добрели до большой реки. Я кое-как умыл Петровича, ему стало легче. Но ненадолго. Дождя уже не было, но утро было хмурое, ветреное. Река бушевала. Петрович лежал у меня на коленях. Голову его я прижал к своей груди… Он открыл глаза.
— Э-э-э, — сказал Петрович, — а я думал, ты мужчина!.. Не надо плакать, сын мой…
Первый раз он назвал меня сыном. Я поцеловал Петровича, как отца поцеловал. Уже не открывая глаз, он спросил:
— Всем удалось… бежать?
Я знал столько же, сколько и Петрович, но сказал, что бежали все. Мне было очень тяжело.
— Трудно мне говорить, не могу… — сказал Петрович. — Одно скажу: прощай… Ты и сам знаешь теперь, что тебе делать надо… иди к партизанам.
Потом он показал на раненую ногу.
— Там, в бинтах, мой партийный билет… Передай его, Георге, партии.
Это всё, что успел рассказать Пятра о себе и о друге своем в тот день. Мы его больше ни о чем не расспрашивали, да и времени для этого у нас больше не было. Спускались сумерки, наступила пора выступить в поход. Пришел вестовой и доложил:
— Колонна выстраивается, товарищ командир.
Пятра взялся за автомат и, проверяя диски, спросил Рудя:
— Ну как, товарищ комиссар, можно именем этого человека назвать колхоз?