Франко

В августе начались аресты. Франко был арестован 16 августа. В этот же день у его семьи в Нагуевичах был произведен обыск, продолжавшийся несколько часов. Дрогобычский полицейский комиссар перевернул все вещи жены Франко, потом все сундуки хозяев, всю хату, даже иконы снимали со стен и искали там «пропаганду».

Затем полицейский два часа составлял протокол.

Были арестованы киевляне: трое Дегенов, Мар-шинский, Богдан Кистяковский; из галичан — Франко, Павлик и кое-кто еще. Многих привлекли к следствию, взяв подписку «о невыезде»: жену Франко, Маковея, Наталию Кобринскую, Яна Кас-провича.

«Меня допрашивал 10 сентября Маевский почти два с половиной часа, — рассказывал Маковей. — Он мне заявил следующее:

— Имеются подозрения, что эти русские принадлежат в Киеве к тайному социалистическому революционному обществу и приехали сюда, чтобы вербовать молодежь в это общество, а также возмущать население против господ. Так вот, вас они еще не завербовали?..»

Франко в тюрьме очень плохо себя чувствовал и физически и морально. Жене он жаловался: «По ночам у меня страшно болит голова, я постоянно ощущаю в мозгу какую-то тяжесть, словно там у меня камень. При этом тоска меня терзает ужасная...»

Страшные дни этого тюремного заключения породили один из самых потрясающих поэтических циклов Ивана Франко — его «Тюремные сонеты».

10 сентября в тюрьме Франко писал:

Се дом печали, плача, воздыхания,

Гнездо болезни, горести и муки!

Сюда вошедший, стисни зубы, руки,

Останови и мысли и желанья!

Снова грязные, смрадные камеры и всего несколько минут прогулки. Снова «параша» и тюремная «саламаха»:

Берут котел воды и горсть крупы —

Вот вам и суп...

Снова шесть шагов от окна до двери и шесть от двери до окна. И длинные, тоскливые бессонные ночи и шаги часового за окном.

Неприглядные картинки тюремного быта поэт очень смело вложил в строгую форму сонета:

Вошла особа. «Имя?» Отвечаю.

«Как? Станко?» — «Франко!» — «Станко, записать!

Давно тут?» — «Месяц». — «Ты?» — «Семь дней,

я чаю». —

«А ты»? — «Да выпускают нынче в пять».

Увидел книжку, подошедши ближе.

«Читать дозволено?» — «Да!» — «Гм! Опять —

Гм, гм! — я вентилятора нс вижу;

Поставлен?» — «Нет». — «Гм! Чудно, записать!»

Тут сторож подлетел: «Уж мы купили

Два вентилятора!» — «Два? Записать!

А вы пока хоть бы окно открыли»

(И поспешил сановник нос зажать!).

«У нас окно открыто день и ночь!..» —

«Ага! Гм! Записать!» — И вышел прочь.

Да, в мировом искусстве еще никогда не шла речь о подобных непривлекательных вещах. Глашатаям «чистой поэзии», несомненно, придется сильно морщить нос, подобно сановному ревизору, вошедшему в удушливую атмосферу тюремной камеры.

Но для искусства нет и не может быть запрещенных «низких» предметов!

И поэт с вызовом обращается к певцам «красоты»:

А на заре, чуть схлынет тьма ночная,

Вновь Лопотов 13 гудит гремит рекою:

«Параши» чистят... Что это такое,

Как объяснить вам — ей-же-ей, не знаю.

«Э-э! — эстетов загорланит стая. —

Вот до чего дошли у них герои!

Любую грязь, гниение любое Они в стихи суют, не разбирая!

Петрарка сам в гробу перевернется!»

Ну что ж! Ходил он в бархат разодетый,

В палатах жил, — зато и позолотцей

Блистают, стало быть, его сонеты!

А нам дано в клоаке задыхаться,

Где тут найти почище декораций?

Франко признавался, что на этот раз тюрьма его измучила ужасно. Иногда ему казалось, что он просто сходит с ума.

Снова воочию убеждался он в том, что варварские государственные порядки за десять лет не изменились ни в чем...

«Для всего этого дела я не нахожу другого наименования, кроме Delirium des Zeitgeistes (помешательства эпохи), — писал Франко. — Действительно, все признаки помешательства были у нас перед глазами: бесцельная и лихорадочная суета, поиски, допросы, а чего, о чем — сам черт не разберет. И в основе всего заключалось убожество — нравственное и умственное — наших властей. Суды наши все еще живут в том убеждении, что были бы только параграфы и можно провести любое следствие...»

Гневные, горячие строки рождались сами собой:

Меж стран Европы мертвое болото,

Подернутое плесенью густою!

Рассадник тупоумья и застоя,

О Австрия! Ты — страшный символ гнета,

Где станешь ты ногой — там стон народа,

Там с подданных сдирают третью шкуру.

Ты давишь всех, крича: «Несу свободу!»

И грабишь с воплем: «Двигаю культуру!»

Ты не сечешь, не бьешь, не шлешь в Сибирь,

Но соки сердца пьешь ты, как упырь,

Болотным смрадом души отравляя.

Лишь мразь и гниль несут твои порядки,

Живьем здесь погибает мысль живая Или бежит отсюда без оглядки!

Чем же отличается монархическая Австро-Венгрия от царской России? И тут и там населению подарена лишь «видимость свободы». Австро-Венгрия такая же «тюрьма народов», как и Россия. И здесь тоже источник силы правительства — в национальных распрях. И народы

Хотя из твоего и рвутся круга,

Но лишь напрасно дергают друг друга...

Надо объединиться — независимо от национальной принадлежности — и добиваться прежде всего освобождения от социального рабства. Вновь и вновь Франко повторяет: зло не в людях, а в социальном укладе. Против этого социального зла, против всего общественно-политического строя и нужно вооружать народ:

Не в человеке зло! А зла основа

Лишь глупость и устройство мира злого, —

Создание людей, что их же губит.

Вот зло, что до костей разъест все тело,

Чтоб в гневе стал ты с ним бороться смело.

Кто с злом не борется — людей не любит!

...Поэтическое слово Ивана Франко в конце восьмидесятых годов достигает необыкновенной силы. Чеканный, словно из бронзы вылитый, стих звенит. Он точен и выразителен.

Богатство стихотворных размеров и ритмов, строфики и композиции, широчайший круг тем и историко-культурных ассоциаций, разнообразие жанров — интимно-лирический, бытовой, пейзажный, сатирический, мифологический — вот что отличает поэзию Ивана Франко.

Вместе с тем все поэтические средства всегда и неизменно служат у него одной и той же идейной цели. Творчество Франко восьмидесятых годов может служить образцом единства идеи и образа, формы и содержания.

Поэт написал в тюрьме «сонет о сонетах» — знаменательное звено в цепи классических «сонетов о сонетах» (вспомним пушкинское «Суровый Дант не презирал сонеты...»). Совершенно по-своему, с отчетливой социальной окраской трактует Иван Франко свое отношение к задачам поэтического слова:

В былые годы Данте и Петрарка,

Шекспир и Спенсер милых воспевали.

В сонет, как в кубок, выкованный ярко,

Любви кипящее вино вливали.

Тот кубок немцы в меч перековали,

Когда их страсти разгорелись жарко:

Их «панцырный» сонет — капрал14, и марка На нем: кулак, и кровь, и взблески стали.

Мы, хлеборобы, что с ним делать будем?

Перековать опять придется людям Металл меча, что мастеру послушен,

На плуг — которым будущее вспашем,

На серп — чтоб жито жать на поле нашем,

На вилы — для авгиевых конюшен!

В тюрьме Франко написал рассказ «К свету». Попавший по недоразумению в тюрьму еврейский мальчик Иося учится здесь, у товарищей, грамоте, жадно читает, стремясь «к свету».

Но в камере темно. И чтобы иметь возможность читать, он становится на подоконник — к высокому тюремному окну. Выстрел охранника сбивает мальчика с окна, и тот, прижимая к ране книжку, умирает повторяя:

— Да... я... только... к свету...

Как и другие вполне реалистические рассказы Франко, рассказ «К свету» символичен. Путь народа к свету — это путь тяжкий и героический, путь под пулями, хочет сказать автор этого волнующего, озаренного чувством глубокого интернационализма рассказа.

16 октября 1889 года в газете «Дело» появилась заметка, в которой указывалось, что уже ровно два месяца Ивана Франко держат без суда за решеткой.