Крайняя изба

— Весь день, наверное, в сарае провалялась, чертовка! — заключила Дарья.

В это время, когда на крыльце зашел разговор о девчонках, дверь сарая Шумиловых тихонько приотворилась, в образовавшуюся узкую щель осторожно протиснулась Жанка и задворками, задворками, где бегом, где ползком, прокралась в конец деревни.

Сегодня она действительно весь день пролежала на сеновале, не хотелось ничего делать, не хотелось никого видеть. Даже книгу дочитывать не было охоты. Валялась, бездумно смотрела в крышу сарая, пронзенную во все щелки и дырки от гвоздей острыми лучиками солнца. Только в полдень она слезла на недолго, перекусила, попила молока в чулане, прибралась немного в избе после бросившей все матери — и снова на сеновал. Мучительно долго проходил для нее — час за часом — этот день. Слушала деревню, слышала, как приехал и снова уехал под вечер Назар в луга, как Ленка, тоже под вечер, выпустила и погнала пасти скотину. Жанку не крикнула, не искала. Ну и пусть дуется, больно нужно.

А незадолго до прихода женщин, часов около десяти, Жанка так и застыла, окаменела вся, ее сначала в холод, затем в жар бросило — это протарахтел на своем разболтанном тракторе Серега. Напротив избы Шумиловых он чуть сбросил газ, длинно и нудно просигналил. «Чувствует, паразит, что я дома, — подумала Жанка. — Или видел, наверно, что Ленка одна пасет… А, и пусть пасет, если такая гордая. Насылаться, навязываться в помощники никто не станет».

Но когда пришли женщины, когда завели разговор о девчонках, Жанка одумалась. Решила появиться в деревне вместе с Ленкой — тоже пасла будто бы. А то мать определенно выволочку закатит, скандала не оберешься. Ленку же она как-нибудь уломает, чтоб та не проболталась.

По прохладной, начавшей уже собирать росу траве спустилась Жанка в лог, села на обочине дороги, зябко поеживаясь, прикрыв босые ноги подолом короткого сарафанчика (разорванное платье она подальше спрятала, авось мать не спохватится, ничего не заподозрит), и стала ждать. Вот-вот должна была подойти Ленка с коровами.

Сидела, уперевшись подбородком в колени, смотрела напряженно прямо перед собой: на речку, шумевшую за низенькими, редкими здесь кустиками, ткавшую над собой белесое, тонкое, прозрачное покрывало; на луг, с помягчевшим, замедленным, но по-прежнему беспрерывным звоном кузнечиков; на посвежевшие, поблескивающие листья черемух, совсем было опавшие днем, в жару.

И все сейчас Жанка воспринимала остро, по-новому, какими-то другими глазами. Хоть всего лишь несколько минут назад весь белый свет был ей не мил. Там, на сеновале, Жанке казалось, что она никогда не очухается, не отойдет от случившегося, что жизнь для нее потеряла всякую прелесть, всякий интерес, что жизнь уже никогда не будет такой, какой она виделась ей до сегодняшнего дня. А вышло, странное дело, наоборот. С какой жадностью, с какой тихой грустью и радостью осматривалась она вокруг, с каким удивлением замечала и открывала для себя то, чего раньше не замечала. Словно какая-то пелена, завеса с глаз спала, словно обязательно нужно было сегодня Сереге так жестоко попугать ее, так грубо встряхнуть душу.

Растекался, слабел над землей сумеречный свет. Небо серело, набухало, впитывая этот свет, снижалось, давило своей близостью. И все угомонялось, стихало на земле от этой близости, все распрямлялось, вытягивалось в сладостном отдыхе, в вязкой дреме — каждый лепесток, каждый венчик, — чтоб завтра, отдохнув, снова затрепыхать, засиять под ветром и солнцем; и все слышался, слышался, долетал откуда-то, будоражил нежно и ласково душу чей-то давно знакомый, родной, то близкий, то дальний зов.

Вскоре по дороге справа появилось стадо. Коровы, в окружении телят и овец, заметив на обочине неподвижную фигуру, остановились, замерли, но, быстро узнав Жанку, спокойно прошли мимо, обдав ее густым, теплым, домашним запахом. Ленка тоже прошла мимо, намеренно отвернувшись, не замечая Жанки.

— Лен, — вскочила, догнала и пошла рядом Жанка. — Хватит, наверно, дуться-то. Ты ведь меня тоже крепко обозвала. Квиты мы с тобой.

Ленка отворачивалась, молчала. Жанка, забегая то справа, то слева, упрашивала:

— Ну, а что сегодня ты одна пасла, то я могу послезавтра попасти… как Кислицина отпасет. А ты куда-нибудь сбегай вечером: в клуб ли, в библиотеку… куда захочешь. Иль просто телевизор посмотри. А, Лен? — И испугавшись, что не успеет уговорить Ленку (девчонки уж в деревню входили), Жанка отчаянно торопливо призналась: — Ну не могла я сегодня, понимаешь… Сегодня со мной, знаешь, что случилось? Когда ты удрала от меня?.. Знаешь?..

— Что? — не вытерпела, заговорила Ленка, напуганная и страшно заинтригованная отчаянием Жанки.

— Ой, ты даже представить не можешь, что случилось! — обрадовалась голосу подруги Жанка. — Я тебе обязательно расскажу… А сейчас, смотри, не выдай меня… Я с тобой пасла. Понятно?.. Я все время была с тобой. Ладно, Лен? — И, чтобы окончательно заинтриговать, расположить к себе Ленку, чтобы окончательно растопить лед отчуждения, доверительно, на ухо (не дай бог, на крыльце услышат), зашептала ей: — Приходи сегодня ночью на сеновал ко мне, я тебе все, все расскажу… Ой, что со мной было на речке, что было!

— А вот и кормилицы наши-и-и! — умильно запела старуха (куда и ворчливая жесткость подевалась), проворно сковыляла с крыльца, встала на пути стада. — Пришли мои славные, пришли, хорошенькие! — Она извлекла из многочисленных складок своей юбки кусок хлеба. Стадо окружило старуху: коровы тянулись к хлебу, овцушки тыкались мордочками в ноги Кислициной — на крыльце она, должно быть, и сидела, дожидаясь коров. — Поели, попаслись, миленькие! — разламывала и скармливала хлеб коровам старуха. Ладонь с крошками подставляла овцушкам. Коровы стояли безбоязно, жевали невозмутимо хлеб, позволяли трогать себя, ласкать, трепать за холки. — Завтра со мной пойдете! Уж я ублажу вас! — наговаривала старуха.

Дарья с крыльца заметила:

— Ты, Харитоновна, как своих охаживаешь.

— А оне мои и есть… чьи же оне еще. Вы ведь их только утром да вечером видите.

— Так, может, ты их и подоишь сегодня, — смеясь, предложила Дарья, — раз они твои, оказывается. А то мы с тобой разморились тут, не подняться нам.

— Дак че! — оживилась старуха. — Могу и подоить, в охотку-то. Я раньше на ферме по двадцать коров выдаивала!.. Ну-ка, девчонки, кто быстрей… несите-ка мне подойники! Кто первая прибежит, той корову и подою первою.

Девчонки взвизгнули, зараженные энергией и игривостью старухи, бросились наперегонки по домам, даже Жанка против обыкновения расшевелилась.

— Да чтоб теплая водица и чистая тряпичка у каждой была! — крикнула им вслед старуха.

— Надо бы сначала попоить коровушек-то, — сказала Евгения.

— Успеется, после попоите, — отмахнулась Кислицина. — Вот подою, отведу душу… вспомню молодость, тогда и поите… — Она посматривала то на дом Чарушиных, то на дом Шумиловых. Там слышался топоток бегающих девчонок и звонкий бряк подойников.

Женщины тоже заразились соревнованием, ерзали неспокойно на ступеньках крыльца, как на спортивной трибуне.

— Где там… успеть разве Жанке за вашей егозой, — вздыхала обреченно Дарья. — Моя пока раскачается, Ленка вокруг нее десять раз обежит! А там, глядишь, помощница и расхочет другую корову доить.

— Сидите, сидите, — успокоила старуха. — Обоих подою… отдыхайте.

Но Дарья ошиблась. Первой с подойником и чистой тряпицей прибежала Жанка. Вернее, они с Ленкой почти наравне выскочили из домов, однако до старухи Жанка умудрилась добежать быстрее — дом был ближе.

— Ай да Жанка! — захлопала, как маленькая, в ладоши Дарья. — Вот уважила! Вот уважила!

Закусив от обиды губу, бросилась Ленка к матери, уткнулась ей лицом в колени.

— Ну что ты, доченька? Что ты? — успокаивала, гладила Ленку по голове Евгения. — Ведь это ж шутейно, игра. Смеяться надо, а ты в слезы.

Кислицина, повесив подойник на сгиб руки, загнала корову Шумиловых в стайку.