Страница 53 из 66
— Бабушка… — снова попробовала было вставить Ленка.
— Цыц! — пристукнула старуха палкой. — Больно мала ишшо, учить меня будешь… А все мужики виноваты. Заелся, избаловался нынче мужик от, не надо им стало нормальных баб, и только. Каждому барышню, каждому грамотну подавай… с ноготками накрашенными, с бровками наклеенными.
Лицо Ленки болезненно исказилось, она порывисто зажала ладонями уши:
— Все, бабушка… я больше не слушаю! Ты, как Жанка… говоришь одни глупости!
Но и сквозь ладони до нее долетали, пробивались, разрушали в ней многие понятия, многие мечты безжалостные, твердые слова старухи:
— Так и изводится, издергивается счас баба-то, когда с ей такое обходительство. Она ведь всегда, че б там ни говорили, от мужиков зависит… Вон, котора приезжала-то… и улыбается все, и вежливая спасу нет, и умная дальше некуда, а у самой ведь кажная жилка дрожит, натянута, кажный невр неврует, у ей ведь, считай, от этого ниче бабского не осталось… А поди ж ты, дак любого еще мужика с панталыку собьет, любому голову заморочит… Сколько оне нынче, дураки, понимают. Да раньше разве уважающий хоть маненько мужик клюнул бы на такую?
— Неправда… не-ет! — затопала Ленка ногами и, чтобы не разрыдаться на глазах у Кислициной, чтоб не слышать ничего худого о побывавшей красивой женщине, опрометью бросилась от старухи.
Кислицина, качая головой, глядя девчонке в спину, поковыляла к дому, с трудом, казалось, забралась на крыльцо, устроилась основательно на верхней ступеньке, залов между коленей палку.
— Вот еще растет… Точь-в-точь будет такая же — в голове много, а везде пусто. Как раз под теперешних ухажеров. Эта не Жанка, эта всего добьется: и муженька хорошего, и работу по душе выберет… Только бы со здоровьем обошлось, — вздохнула протяжно старуха, — только бы чахнуть не начала, как эта, котора была счас… Господи, сохрани их всех и помилуй.
Долог и дорог июльский страдный день. Многое надо успеть, пока, слава богу, погода держится. Потом, когда дожди набегут, можно будет и разогнуть спину — тут и дождь в радость будет, коли дело успето.
С работы Евгения и Дарья приехали часу уж в двенадцатом, когда и солнце скрылось, когда уж закурилась и речка внизу, — пластались на лугах всей бригадой, покуда не начала трава волгнуть.
Приехали на машине — Володя подбросил, маленький, тонкорукий, но неуемный, работящий и безотказный парень. Ему минутное дело, а Дарье с Евгенией лишних полчаса топать, а то и больше, ноги-то, руки-то гудом гудят, не слушаются.
Машина круто затормозила посреди деревни и сразу же развернулась, чтобы немедленно гнать обратно. Шумный, нетерпеливый Володя распахнул дверцу кабины, крикнул Кислициной, которая, похоже было, так весь день и высидела на крыльце:
— Принимай, бабка… в целости и сохранности!
Дарья и Евгения полезли неловко через боковой борт из кузова:
— Ой, спасибо тебе, Володя!
— Дай тебе бог невесту хорошую!
— Где они сейчас, хорошие-то? — засмеялся парень. — Все одинаковые. Стандарт!.. Спокойной ночи, бабоньки! — Володя резко нажал акселератор. Машина дернулась, едва не заглохла, но тут же выправила ход и понеслась по еще не осевшей от пыли дороге.
— Вот какие парни нынче, — сказала Дарья, — все девки им одинаковы, никакой разницы. — Она подхватила сумку с хлебом: — Дай-ко посидеть с тобой, Харитоновна. Отдышаться малость… А то весь день как заведенная… — Дарья устало поднялась на крыльцо, легла на спину, подставив под голову сумку. — Забирайся сюда, Евгения. — Ладно, я и здесь отойду, — примостилась Евгения на нижних ступеньках.
— Сколь хорошо-то, сколь хорошо! — потягивалась Дарья на чисто подметенных досках. — Прямо как рукой сымает!
— Полежи, полежи… — сказала Кислицина. — Дерево, оно шибко полезно от жару, всю усталь вытянет… Много сегодня наробили?
— Много, Харитоновна… много. И мечем, и силосуем все почти лето… И еще потом всю соломку подберем. Прорва ведь целая идет на этот животноводческий комплекс.
— Дожили, — ворчливо сказала старуха. — Соломкой скотину кормить.
— А что, — возразила Дарья, — соломку, если нарубить помельче, да выпарить, да намешать в нее всякой всячины — такая она за милую душу сойдет, сжуют коровки…
— Ага, ага… а после молоко в рот не возьмешь, со всякой-то всячиной. Что-то ты не покупаешь совхозное молоко, свою коровушку держишь?
— А пускай оно городским идет. Это для них молоко. На их… промышленной, как сейчас говорят, основе.
— Но ведь можно и совхозных коровушек хорошо накормить.
— Как?
— Как, ка-ак… Вон в лесу сколько полян неубранными остаются. Выйдешь осенью на такую поляну, черную от полегшей травы, и сердце обливается кровью.
— Дак че делать-то? Ни рук ведь, ни машин никаких на каждую поляну не хватит.
— А ниче. Не надо было давать люду из деревень разбредаться.
— Ну, это не нашего ума дело… Да и кто его гнал?
— Во, во… не наше дело, не нашего ума… кто…
— Будет вам. Нашли разговор, — подала голос и Евгения. — Лучше о чем-нибудь приятном поговорить. — А сама уж озаботилась, засобиралась домой: — Пойти управляться надо — скоро Назар подъедет. Да и девчонки, поди, отпасут скоро.
— Да сиди ты, сиди, — остановила ее Дарья. — Завтра все свои дела управишь. Завтра ведь на наших лугах работаем. Пока травка обветреет, пока совхозные подъедут… часов до десяти свободные будем. Я бы дак всю ноченьку так пролежала, сил моих больше нету.
Старуха Кислицина поднялась, положила палку, встала на колени над Дарьей.
— Ну-ка, задирай платье повыше, — приказала она. — Помну я тебя маненько, жилки проверю.
— Да ты что, Харитоновна? — испуганно села Дарья. — При всем-то честном народе?
— Задирай, задирай… не перечь. Нашла, гли-кось, народ… И штанешки сымай.
— Штанешки ни за что, — визгливо взбунтовалась Дарья, неловко переваливаясь с боку на бок, собирая платье под мышки. — Тут резинка слабая, так обойдешься, — и вновь легла затылком на сумку.
Кислицина нагнулась, привычно, по-деловому запустила длинные костлявые пальцы в мякоть живота Дарьи:
— Не тужься, не тужься… распустись. Говорила, штанешки снять — помеха одна. Ишь, девчонка нашлась…
— Так ее, так… — смеялась от души Евгения, вытирая концом косынки выступившие слезы. — Помни хорошенько. А то ее некому… забудет все бабское.
Потом она стихла, насмеявшись вволю. Слышалось теперь только сопение работающей старухи да придавленные стоны и придыхи Дарьи.
— Надселась ты совсем, девонька — все жилки тугие, в комьях… Как-нибудь порастирать мне вас, бабы, надо. Как-нибудь зимой… сейчас нельзя. Сейчас у вас кажин день работа чижелая. — Кислицина перебралась пальцами на ноги Дарьи, впилась ими в бедра, как иглами.
— Ай! Да ты что, Харитоновна? Больно же! — вскрикнула Дарья. — Мужику не надавить так. И откуда сила берется?
— Да не сила тут… это жилки твои кричат. По-хорошему-то и не больно вовсе должно быть. — Кислицина несколько раз, глубоко вминая пальцы, протащила их, как бороны, от паха до коленок, от коленок до паха. — Хватит с тебя, а то завтра совсем занеможешь.
Дарья, не вставая, одернула платье, сказала игриво:
— Ну вот и полечилась, помолодела чуток… Эх, бабоньки, бабоньки, — горячо вдруг выдохнула она, — где наши двадцать годочков? Вернуть бы их, побежать на гулянки! Вечер-то сегодня какой… не больно душный. Иной раз позавидуешь девчонкам, все у них впереди.
— Да-а, — улыбнувшись чему-то, поддержала Евгения. — Они давечь как выгнали?.. Скоро их ждать? — спросила она Кислицину.
— Да выгнали они вроде как раз… как посвежело немного. А вот днем опять не допасли, одна прибежала скотинешка… Ленка уж потом за ней заявилась.
— А моя? — встревожилась Дарья. — Моей небось и горя мало… скотину еще ловить.
— А твоей я сегодня вообще не видела.
— Как не видела?.. Лейка, что ли, вечером одна выгнала?
— Не знаю, не углядела… Но днем ее не видно, не слышно было.