Страница 48 из 66
— Много ты знаешь… одного. Раз у нее так жизнь сложилась…
— Сама ты ничего не знаешь, — снова обиделась, надулась на Жанку Ленка.
— Опять, опять?.. — предупредила та. — Смотри у меня, еще искупаю.
Но Ленка не приняла заигрывания, примиренческого тона Жанки. Она отползла подальше и, заложив руки под голову, легла на спину, осталась в одиночестве, сама по себе, хоть и с Жанкой рядом.
Ну ее, эту Жанку! Городит, городит, сама не знает что. Больно нужно слушать. Лучше в небо смотреть.
Ах, какое сегодня небо! Чистое-чистое, глубокое-глубокое! Наверно, если долго смотреть вверх, звезды увидишь. Они ведь никогда не исчезают с неба, их только днем не видно становится. Ленка прищуривает глаза, сводит ресницы, так что небо и сверху и снизу как бы зашторивается розовой сетчатой пленкой, долго и неослабно смотрит в оставленную узкую щелочку с пронзительной, сгустившейся синью. Глаза начинает ломить от напряжения, веки дрожат, щелочка то сжимается, то разжимается, то вовсе исчезает под сомкнутой сеткой ресниц, но вот в бездне неба что-то обозначилось, народилось, что-то зыбкое, тонкое, неустойчивое, еще непонятное что. Ленка напрягается из последних сил, усмиряет дрожь век и ресниц, и вот неустойчивое, зыбкое стало явью — далекой-далекой точечкой, светлой, живой точечкой, мелко и трепетно помаргивающей.
— Вижу… ур-ра-а!.. Звездочку вижу! — тычет в бок Жанку Ленка. — Звездочка, Жан… смотри!
— Какая еще звездочка? Не мешай! — не отрывается та от чтения.
И звездочка исчезает, как бы испугавшись неверия Жанки, ее грубых и резких слов. Как потом ни старалась Ленка, как ни настраивала зрение, сжимая и разжимая ресницы,, чудесной искристой точечки больше не появлялось. В конце концов Ленка начала сама сомневаться: была ли вообще эта точечка, не приблазнилась ли?
Вот ведь какая эта Жанка. Всегда она так, всегда испортит настроение. Бывает, к примеру, хорошо, радостно на душе, ну, сделаешь, положим, что-нибудь трудное или надумаешь что-нибудь такое умное-умное, а Жанка — р-раз, брякнет свое что-нибудь — и все, и радости как не бывало, и умное-умное уж не кажется таким умным, передумывай все заново.
И ведь ничего особенного не скажет. Да и что она может сказать путного, если учится на тройки и двойки, если на второй год в любом классе готова остаться, если задачки все время списать просит. А как примется о жизни рассуждать, куда там, не подступись, тут она всех больше знает.
Хотя бы вот это: ничего, мол, худого нет, что женщина сначала одного, потом другого любит. Как это нет? Как это нет? Ведь это, если разобраться, предательство, измена, ведь это все равно что… Ленка подумала, подумала и не нашла, с чем сравнить. И потом — как же разлюбленный мужчина? Да как же он жить-то станет, разлюбленный-то? Да кто его, бедненького, пожалеет, приголубит? Кто ему есть-пить приготовит, бельишко состирнет?
Другая?
Но ведь это тоже предательство. Ведь он еще ту, первую женщину любит. Или разлюбил уже, раз его разлюбили? Или продолжает любить, но живет с другой? Ну, всяко же бывает у взрослых: разжениваются, уходят друг от друга. Кого здесь винить? Их или тех, к кому они уходят, кто принимает их? Ничего непонятно. Вот ведь какой кавардак, неразбериху наделает Жанка в голове.
Нет, лучше взять полегче пример. Взять папу и маму. Так ведь здесь даже представить невозможно, как они могут развестись, оставить один одного. Они ведь нисколько друг без друга не могут. Мама только по-настоящему и рада, когда папа где-то рядом, поблизости, когда она что-нибудь делает для него и для Ленки.
Для него и для Ленки? Вот тебе, пожалуйста, и еще любовь. Любовь родителей к детям и обратно. Но и здесь все по-разному бывает. Вон тетка Дарья все время кричит и кричит на Жанку, чем попадя иногда огреет, а ведь тоже любит. В голос порой обе заревут, так доведут себя, от любви опять же.
А вот совсем легкий и ясный пример. Влюбилась она, Ленка, нынче зимой в Витьку Корчажникова, так ведь это навсегда, навечно! Витька, хоть и лоботряс порядочный, и троечник, и драчун в классе первый, но какое у него интересное, конопатое лицо, особенно по весне, ну прямо как цветок расцветает, как он задиристо сопит, раздувает ноздри, когда сердится, когда его «Рыжиком» обзовешь. Враки, никуда от любви не денешься!
Ленка победоносно взглянула на Жанку. Читает, уткнулась… выставила холки-то. Ишь как она ими наверчивать может: «Знаешь ведь, как некоторые ходят?» Знаю. И ничего хорошего, когда так ходят. Нужно ходить прямо, спокойно, голову держать высоко, гордо, тогда само собой все будет получаться. Вон как Эмма Михайловна ходит, учительница по русскому языку и литературе, которая в старших классах преподает. Пройдет по коридору в школе, волосок на голове не колыхнется, только каблучками — цок-цок, аж все мальчишки-дуреть перестают, жмутся к стенкам. И не то чтобы боятся Эммы Михайловны, просто засматриваются, влюбляются сразу. Как бы научиться, как бы стать похожей на Эмму Михайловну? Жанка права, есть надо в первую очередь побольше, тогда и ноги, и руки вытянутся, и все остальное появится.
Ленка развязывает узелок, быстро и терпеливо съедает все, что осталось от Жанкиной трапезы, даже крошки собрала и кинула в рот, а освободившимся белым платком повязала голову, чтоб не напекало.
А солнце все выше и выше, все жарче и суше воздух над поляной. Трава уже обветрилась от росы до самой земли. Коровы и телята лезут теперь в кустарник, в тень, только там еще сохранилась кое-какая прохлада. Но оводы скоро и там их допекут. Сейчас держи ухо востро, в любую минуту какая-нибудь из коровешек может сорваться, задрав хвост, и подрать в деревню, увлекая за собой все стадо. И ничем тогда его не остановишь. Старуха Кислицина опять изворчится: «Сызнова раньше времени скотину пригнали. Сызнова не упасли».
Душно, пора снова купаться. Жанка, не отрываясь от книги, заворачивает руку назад, пытается нашарить на спине пуговку туго натянутого лифчика.
Нашарила, расстегнула, с облегчением выдернула лифчик из-под себя — все дышать легче.
— Ты с ума сошла! — таращит на нее глаза Ленка. — Ты еще плавки сними.
Ни слова не сказав, по-прежнему уткнувшись в книгу, Жанка снимает и плавки.
Ленка испуганно оглядывается, будто сама разделась и кто-то подсмотреть может.
— Ох, и отчаянная ты, Жанка!
— Да кто тебя съест тут?
— Ну мало ли… — все еще оглядывается и прислушивается Ленка. Но вокруг все тихо, лишь коровы шумят в кустах, спасаясь от оводов, да в верховьях Ключевой стрекочет косилка отца. — Ну, как твоя Керри поживает? — успокаивается наконец она.
— О-о… хорошо поживает, — вновь загорается Жанка. — Керри знаменитостью заделалась, артисткой большой… Все мужики перед ней на колени встают, ручки целуют. А публика цветами забрасывает. Вот какой Керри стала! — Жанка уж не читает, а отрешенно смотрит перед собой, в даль какую-то, невидимую и манящую. — Я тоже к зиме в город подамся, — неожиданно сообщает она, — вот в августе получу паспорт и подамся. Чего я не видела здесь…
— Да ты что? — затаивает Ленка дыхание. — Ты в своем ли уме-то?
— В своем.
— Нет, ты ненормальная, Жанка… ей-богу, — убежденно уверяет Ленка. — В город она собралась. А кто за тебя учиться будет?
— Учись, если хочешь… А мне надоело среди вас, малолеток, болтаться.
— Кто ж тебя заставляет по два года в классах сидеть?
— Никто не заставляет, — спокойно признается Жанка, — вот я и умотаю от вас.
Ленка растерянно глядит на Жанку, изумленная ее необычной спокойной решимостью.
— Так, ладно… — настраивается и она решительно. — И что ты будешь в городе делать? Сейчас даже в деревне с шестью-то классами никуда…
— У-у, — насмешливо тянет Жанка, — в городе на всех место найдется, и для неучей, и для умных шибко.
— Ну скажи, скажи мне, — напирает Ленка, — ну куда ты, к примеру, можешь устроиться?
— А в домработницы хотя бы, в няньки к кому-нибудь.