Лабинцы. Побег из красной России

Слушаю свою мать и молчу. И пропали все мои мечты вернуться в станицу, заняться хозяйством и обеспечить жизнь бабушке, матери и трем сестренкам-подросткам. И ежели мужичонок Семка «дергал стариков за бороды», как высшее для них оскорбление, то что же он сделает с нами, офицерами?!

Бежать!.. Бежать надо в Крым, в армию, и продолжать борьбу, как уже предрешил в Сочи и Туапсе.

Но как достигнуть Крыма? Судьба наша полностью находилась в руках красной власти.

Кубанский съезд Советов

Он назначен в Екатеринодаре, по два делегата от станиц и сел и по одному коммунисту от них же.

От нашей станицы прибыл станичный комиссар, казак Горин и младший урядник 2-го Кавказского полка Великой войны Аев Колышкин.

Оба староверы. Их подворья позади нашего, через улицу. Колышкина я хорошо знал еще со школьной скамьи, а Горина мимолетно, когда я был мальчиком, а он уже с рыжею бородою. Сады над Кубанью, наш и его, были почти по соседству.

Великую войну он провел на Турецком фронте в 3-м Кавказском полку, в котором наш старший брат Андрей был офицером. На удивление последнего — в месяцы революций Горин стал «красным». Его я не видел лет пятнадцать.

В одном из сараев он собрал всех наших станичников, чтобы «поговорить». Я не пошел. Говорить с ним мне было не о чем. За мной пришел брат, и от его лица «просил пожаловать дорогого станичника, которого он знает с малых лет», — так сказал мне брат Андрюша. Пришлось согласиться.

Когда я вошел в сарай, все станичники молча слушали Горина. Там были молодые офицеры военного времени, не выше чина сотника, урядники и казаки. Я был не только старшим среди них, но и единственным кадровым офицером. При моем появлении все они повернули голову в мою сторону.

— A-а!.. Федор Иванович!.. Пожалуйте! Что же Вы сразу не пришли? И не бойтесь. Мы все станичники — свои люди. Здравствуйте! — сказал и протянул мне руку, не вставая с земляного пола. — Садитесь, Федор Иванович, возле меня, — предлагает он и продолжает: — Я вот рассказываю станичникам о съезде. На съезде мы (то есть казаки) возьмем верх и не дадим коммунистам распоряжаться по казачьим станицам. Казачьих представителей будет ровно в два раза больше, чем коммунистов, почему мы и возьмем верх своими голосами. И всех вас выручу из лагеря, после чего вы будете жить спокойно в станице, и я не позволю никому вас и пальцем тронуть.

Горин — типичный казак-старовер. Светлый блондин. Аицо белое, чистое. Прямой, сухой профиль. Длинная, в четверть, ярко-рыжая борода. Он в широких казачьих черных шароварах с красным войсковым кантом. Белая широкая чистая рубаха вобрана, по-станичному, в «очкур». От жары — бешмет нараспашку.

Когда станицу заняли белые, дроздовцы, он был арестован, во дворе станичного правления выпорот плетьми своими же станичниками, препровожден в Екатеринодар в тюрьму для суда. Это было летом 1918 года. При оставлении Екатеринодара белыми войсками был выпущен на свободу, вернулся в станицу и автоматически вновь стал комиссаром ее. Все это я знал, и теперь я рассматриваю и изучаю его. Безусловно, умный казак, не злой и не мстительный. Говорил искренне своим станичникам, и они ему верили. Поверил и я его словам, но я уже не

ЛАБИНЦЫ. ПОБЕГ ИЗ КРАСНОЙ РОССИИ „

_-1_

верил красной власти, как и не поверил, что они, казачьи делегаты, на съезде «возьмут верх». Вся сила была уже в красной Москве, но не на местах.

Так и оказалось. Съезд единогласно признал власть народных комиссаров и послал приветственную телеграмму Ленину. После этого началась сортировка капитулированной Кубанской армии. Нам доставляли газеты. Прочитали, что все члены Кубанской Рады отправлены в Москву. Сообщение заканчивалось злым и ехидным стихотворением под заглавием «Вбит осиновый кол в Кубанскую Краевую Раду».

Началось «очищение Кубани от вредного элемента». А Горин, разочаровавшись во власти, отойдет от нее и умрет в станице своей смертью.

О сотнике Веприцком. Наш лагерь

— Господин полковник, Вас спрашивает какая-то барышня, — говорит мне кто-то.

Я иду к воротам и вижу одинокую, робко стоящую девушку лет шестнадцати. Она очень скромно одета, но чистенько. Лицо приятное, благородное. Стоит сиротиночкой.

— Я полковник Елисеев, что Вам угодно? — говорю ей.

— Вы командир 1-го Лабинского полка? У Вас в полку был наш брат, сотник Веприцкий, где он? — спрашивает.

«Вот новое испытание», — подумал я. Сотник Веприцкий убит у села Садового и похоронен в Туапсе. Могу ли я сообщить такую ужасную весть этому тихому, робкому существу?!. Да она тут же может умереть от удара.

— У Вас есть мама? — спрашиваю.

— Да, и еще меньшая сестра, — тихо отвечает.

— Попросите прийти сюда Вашу маму, а я к этому времени наведу справки — где он? — оттягиваю роковой удар.

К вечеру приходит мать. Лицо энергичное, чем-то недовольное или чем-то обозленное. Одета скромно. Видимо — во всем нужда. С нею обе дочки, как оказалось, наши екатеринодарские ученицы Мариинского института. Отец их, подъесаул, состоял старшим адъютантом Кавказского отдела, когда я был юнкером, жил, снимая маленький домик рядом с нашим подворьем на Красной улице, но при нем тогда семьи не было.

Подхожу к ним, здороваюсь и чувствую себя отвратительно. Что я им могу сказать утешительного?!. Какой ужасный удар я должен нанести матери и этим двум неискушенным подросткам-дочкам. Подхожу

и обдумываю — с чего начать и как все рассказать? Но меня предупредила мать.

— Вы командир 1-го Лабинского полка? — недовольно, зло спросила она, видимо предчувствуя беду и все сваливая на меня, как командира полка. — Где мой сын, сотник Веприцкий?

Сказать коротко, всего лишь два слова — «он убит», да еще в присутствии его сестренок, таких милых, молоденьких, придавленных нуждой, у которых старший брат был всей надеждой в жизни, я не мог.

— Он тяжело ранен, мадам, — вру я. — А как и где он теперь, я могу сказать Вам только одной, — продолжаю лгать.

— Говорите здесь же — где он? Ранен?.. Убит?.. Уехал в Крым? — резко, зло, даже оскорбительно бросает она мне.

Меня это задело, словно я был виновен в его гибели. Но мне и ее, и в особенности ее дочерей безумно жаль. Я отлично понимаю, какое это горе для них. Я бросаю взгляд на барышень, стараясь прочесть в их глазах — какое впечатление произведет на них мое жуткое сообщение?

Младшая робко смотрит на меня, словно предчувствуя что-то ужасное, а старшая более спокойна. Мать же буквально съедает меня своими злыми глазами и ждет. И я решил сказать правду:

— Тогда извините меня, мадам, Ваш сын убит в бою под селом Садовым и похоронен в Туапсе.

При этих словах младшая дочка как-то передернулась, резко заклокотала своей маленькой грудью и с беспомощным криком ужаса «мам-ма!» повалилась матери на грудь.

— Хорошо!.. Спасибо Вам!.. Идемте, дочки, домой! — стальным голосом произнесла она, все так же зло глядя мне в глаза, не попрощавшись, резко повернулась и, поддерживая младшую дочку, направилась к воротам.

Я печально смотрел им вслед и не обиделся на мать. Я также плакал в душе еще по одному казачьему семейству на Кубани и точно представлял весь их ужас и горе, когда они придут домой!.. Там они будут горько и долго плакать, и не один день.

У ворот лагеря стоял только один красноармеец с винтовкой, но пропуск за ворота свободный, и многие из нас выходили через него к Кубани. Там, в Кубани, мы умывались по утрам, а некоторые казаки и купались. Бежать можно было совершенно свободно. Но куда бежать? Не в станицу же, где каждого офицера немедленно арестуют, и тогда что?!.

Возможно, еще в дороге на Екатеринодар, да и отсюда, казаки бежали в свои станицы. Там же не всем было известно, кто ушел в горы из казаков. Но офицеры — они все на счету.

Когда мы сдали оружие и лошадей у Сочи, я почувствовал себя так, будто неожиданный мрак спустился над нами, полностью заволок все бывшее светлое, и мы оставлены судьбой на полную неизвестность или гибель.