Страница 96 из 163
Я почувствовал, что у меня отобрали самое ценное в моей жизни, после чего не стоит и жить.
Я почувствовал себя тогда совершенно беспомощным, пойманным разбойниками, ограбленным начисто и сброшенным в темную, глубокую яму, из которой трудно выбраться.
Мы перешли тогда черту, отделяющую свет от тьмы, рай от ада, которую обратно перейти было рке невозможно. Я тогда точно понял, что мною потеряно все то, для чего учился, к чему стремился, чего достиг, и вернуть все это нельзя. Так, сильный зверь зажимает свою жертву в когти, играется с ней для того, чтобы ее потом умертвить.
Я ощущал всей своей душей только горе, свое или чркое, очень остро. Всякая же радость скатывалась с моей души как вода с масла, не оставляя своего следа.
После обеда и по вечерам офицеры и казаки одним большим кругом пели дивные песни черноморских казаков, больше грустные. Основой песенников был Войсковой хор. Но регент хора, сверхсрочный вахмистр-черноморец, наотрез отказался управлять нами, заявив:
— Я знаю только Царские песни, их петь сейчас нельзя и опасно, а другие я петь не хочу.
Но среди офицеров-черноморцев нашлись самородки-регенты, и песни пелись громко, долго и отлично. Одним из регентов был Корниловского полка есаул Андрий Бэх. Лирический тенор, тонкий слух. К тому же он окончил семинарию. При мне, в конце 1918 года, был еще прапорщиком. И вот из лагеря бежал домой в свою Незамаевскую или Кал-ниболотскую станицу, там немедленно был арестован местной властью для препровождения обратно в лагерь. А конвоир за станицей пристрелил его.
Из станицы Темижбекской прибыл длиннобородый старик Маслов, отец двух сыновей-сотников, находящихся здесь. С ним и жена младшего сына, Феди295. Этот Мафусаил, за 70 лет, был почтителен со мной, но я заметил в его глазах грусть и боязнь за нас. Старые люди видели все гораздо глубже. Мне же перед ним было стыдно.
Казачье население Кубани было удивлено и огорчено «сдачею Армии», на которую так надеялось, что «она вернется и вновь установит Казачью власть». Люди не верили красным, что сдалось 60 тысяч казаков. В плен казаки редко попадали во всех войнах, вот почему и не верили красной печати. Генерал Морозов сообщил потом, что официально у него зарегистрировано на приемном пункте 34 тысячи строевых казаков. Беженцы не регистрировались, а некоторые части прошли самовольно.
Пришло распоряжение: «Всем офицерам выйти на работы, перенести доски с одного места на другое». Не сговариваясь, никто из нас не вышел на работу, но генерал Морозов со своим штабом вышел и «таскал на плечах доски».
«Ну конечно, популярничает перед красными», — перекидывались мы между собой. Мы тогда еще не изжили своего офицерского привилегированного положения, и черный труд нам казался непозволительным и оскорбительным.
По дороге в Чека и на поезд
На второй или третий день после областного съезда пришло распоряжение: «Всех генералов и штаб-офицеров выделить из лагеря и немедленно же отправить в Ростов, в штаб Северо-Кавказского военного округа, для назначения на командные должности в Красной армии на Польский фронт».
Мы знали, что польская армия перешла в наступление и заняла уже Киев. Защищать красную Россию мы не собирались, но через Польшу попасть в Крым, к генералу Врангелю, прельщало некоторых.
Нас так быстро выделили, что те штаб-офицеры, кои были в отпуску у своих семейств, не вернулись еще из города. К ним относились командир Корниловского конного полка, войсковой старшина Безладнов и мой помощник, полковник Ткаченко.
Командир Сводно-Кубанского полка, полковник Лиманский и второй мой помощник, войсковой старшина Сахно заболели и отправлены были в госпиталь. Этими событиями судьба их была совершенно иная, чем наша.
Собравшихся вывели за ворота, перевели на пустырь, что между кирпичными сараями Стахова и Дубинкой, и остановили. На глаз, нас было человек восемьдесят. Мы кого-то ждем.
Издали справа приближаются в направлении лагеря две крупные фигуры в длинных черкесках нараспашку, в больших папахах. Один из них часто вытирает папахой пот на лице. За ними небрежно идет плюгавый красноармеец с винтовкой. К нашему удивлению и жалости, в этих двух фигурах мы опознали генералов Косинова и Серафимовича. Узнав некоторых из нас, они приветствовали взмахами рук и с напускной беззаботностью, дружески улыбаясь, прошли мимо нас в 50 шагах.
Подошел конвой, человек в тридцать красноармейцев, окружил нашу группу с ружьями «наперевес» и приказал быстрым шагом двигаться к Дубинке.
Прошли ее. Идем по Почтовой улице, справа проходим Атаманский дворец. Нас сопровождают родственники и знакомые, шедшие к нам на свидание. Среди них обнаружил я и нашу бабушку. Мать уехала в станицу, и больше я не видел ее на этом свете.
С Почтовой свернули на Красную улицу. Второй этаж Атаманского дворца задрапирован красным полотнищем. Памятник Императрице Екатерине II и запорожцам снят. На душе мрак и оскорбление Войскового достоинства.
Какая-то маленькая женщина с грудным ребенком на руках старается как можно ближе идти с левофланговым командиром 1-го Кавказского полка, полковником Хоменко.
— Не подходи близко! — кричит на нее один конвоир зло.
— Это моя жена, позвольте ей идти рядом со мной, — просит Хоменко.
— Жена-а?.. Пусть идет, но не так близко, — отвечает страж.
— Ваня!.. А где Коля? — вдруг прорезывает нас женский окрик из публики.
— Там, — коротко отвечает войсковой старшина Храмов и указывает рукой на запад.
— Не разговаривать!.. А то я вас штыком! — кричит левофланговый конвоир и женщине, и Храмову.
Крик женщины был настолько острый своим беспокойством, что я невольно глянул в ее сторону. Высокая, стройная, красивая и нарядно одетая молодая женщина с грудным ребенком на руках не отставала от нас.
— Кто это? — тихо спрашиваю Храмова, сверстника по военному училищу и однополчанина по мирному времени.
— Жена Коли Черножукова, — отвечает он.
Черножуков, екатеринодарский реалист, в 1911 году окончил Тверское кавалерийское училище и вышел в 1-й Черноморский полк. Красавец и богатый человек. Я его хорошо знал. Будучи командиром сотни Корниловского конного полка, в средних числах октября 1918-го, когда полком командовал полковник Бабиев, он был тяжело ранен в ногу. Долго лежал в госпитале и стал хромым. Какова судьба его супруги-красавицы — неизвестно.
Дойдя до Екатерининской улицы, мы повернули на нее и остановились на углу Барсуковской, у здания областной Чека. Генерала Морозова вызвали в здание.
Мы стоим. Прибыли родственники войскового старшины Семенихи-на из станицы Безскорбной и сообщили ему, что его жена неожиданно умерла и они не знают, что делать с двумя его маленькими дочками. Семенихин заволновался. Он просит власть дать ему разрешение съездить в станицу и устроить сироток. Власть соглашается, но просит письменное поручительство 10 человек из нас, что он потом вернется в лагерь. Мы даем свои подписи, он едет в станицу, вовремя возвращается, потом бежит в станицу Лабинскую, узнает о движении генерала Фос-тикова, бежит к нему, ведет борьбу против красных.
По выходе из госпиталя бежит к Фостикову и полковник Игнат Ли-манский. Во Франции я связался с ним письменно. И доблестный командир полка в былом ответил мне, что «давно вложил свою шашку в ножны».
Окончившего ускоренные курсы Академии Генштаба есаула Якова Васюкова вызывают в здание и назначают в какой-то штаб.
Вышел Морозов с документами, и мы уже без конвоя идем к вокзалу, чтобы следовать в Ростов. На вокзале много провожающих, все женщины. Здесь и наша бабушка. Она не отходит от нас, жалостливо-ласково заглядывает в глаза нам, обоим внукам, словно хочет насмотреться в последний раз. Я ее успокаиваю, как могу.
— Ах, Федюшка, чует мое сердце, что будет горе, — говорит она и бесслезно плачет.
Потом бросилась куда-то и приносит полное ведро нашего кубанского борща. Все голодны, Кавказцы и Лабинцы, как ближайшие, обступили ведро со своими деревянными ложками, и — о, как вкусен был наш родной борщ!