Страница 82 из 163
Хмурые, исхудалые, в обтрепанном обмундировании, на истощенных лошадях — полки длинной лентой вытянулись по зигзагообразному горному шоссе в Сочи.
Полки проходили бывший бивак 4-го Донского конного корпуса. От него, славного и могучего мамонтовского корпуса, бравшего в тылу у красных Тамбов, Козлов, Елец и другие города, остались очень незначительные остатки. Они предназначены были идти последними. Донцы, заросшие бородами и чубами, словно готовясь идти домой, «на побывку», трогательно подстригали ножницами «под гребенку» один другого, сидя на своем полупустынном биваке. Меня это немного развеселило. Это так было не похоже на наших казаков, которые брили головы и бороды, лелея только усы.
Кубанская бригада стояла за перекатом впереди. Она была очень малочисленна. Командир 1-го Кубанского полка, полковник А.И. Кравченко несколько дней тому назад с полковым штандартом уплыл в Крым. Полк возглавил молодой войсковой старшина Несмашный252. Сын офицера, окончил ускоренный курс Николаевского кавалерийского училища во время войны, маленького роста, добрый и веселый, он был приятен и как будто беззаботен.
Первая анкета. «Забытый» телефон
Мы приближались к селению Хоста, где стоял штаб генерала Морозова. Являюсь к нему и вижу его лично и его штаб совершенно спокойными, словно ничего и не случилось. Здесь же и наш корпусной командир, генерал Хоранов. Он старается как можно больше говорить со всеми, а с генералом Морозовым в особенности. Вскользь он бросает фразу, что согласен и в Красной армии командовать корпусом, но Морозов на это только молча улыбается. Хоранов просит у генерала удостоверения, что является законным командиром 2-го Кубанского корпуса.
— Зачем Вам это?.. Это же все окончено, —• отвечает Морозов.
Но Хоранов шутками, скороговорками настаивает, что «хотя бы для
памяти».
Здесь штаб Морозова роздал нам впервые «анкеты» от красного командования для заполнения в 3 экземплярах. Всего было 38 пунктов. Кроме «выворачивания» всего нутра каждого офицера — образование, где служил, кто был отец, семья, где они, адрес их, кем был в революцию 1905 года, в революцию 1917 года, при октябрьском перевороте, — и прочие пункты выворачивали всю душу офицера до мельчайших подробностей. В ней предупреждалось, что «утайка» грозит суровыми наказаниями. И последний 38-й пункт, как самый главный, запрашивал: «Ваше отношение к советской власти?»
Что на него было ответить? Мы же были их враги! Мы спрашивали один другого:
— Что же на него ответить?
Генерал Морозов пришел нам на помощь:
— Да пишите — «сочувственно».
Сказал, улыбнулся и предупредил, чтобы мы точно запомнили то, что написали, так как подобные анкеты будут предложены и впереди.
Героем в бою можно быть легко, но героем «гражданским» быть нелегко. И все мы написали в этой анкете — «сочувственно». Такова ирония побежденного. Спокойствие штаба генерала Морозова мне совершенно не понравилось. И не потому, что в нем почти не было казачьих офицеров, но потому, что многие из них заговорили о Москве, где у них были родственники, даже семьи, и она, Москва, приятно тянула их к себе, как своя родина.
Генерал Морозов нам ничего не сказал, что нас ждет впереди. Красным он не верил и порицал их. Гибель Белого движения определял как несостоятельность главных вождей. Считал, что дальше вести казаков и офицеров на бесплодный убой и не нужно, и даже преступно, почему, как наименьшее зло, решено было ликвидировать Кубанскую армию более или менее безболезненно.
— Россия возродится изнутри. Это процесс истории. И надо всем работать там (то есть в красной России), — закончил он.
Все это нас совершенно не успокоило. Рассказал, как они «забыли» выключить телефон, по которому потом красные предложили мир. В моем понимании это не вязалось с действительностью. В команде связи два-три офицера, несколько урядников. Как они могли забыть, «оставить аппарат», отступая?
Я слушал рассказ-исповедь генерала Морозова нам, старшим офицерам, внимательно и по глазам заметил, что он говорит не то, что было.
И по-моему, телефонную связь с красными он оставил умышленно, так как «мир с красными» был уже предрешен старшими генералами.
Здесь же он поведал нам о разрешении грузинского правительства пропустить на свою территорию всех офицеров и урядников, но, так как было уже поздно, это разрешение он не опубликовал.
Получался сплошной сумбур. Как можно было в полках выделить всех офицеров и урядников и с ними идти в Грузию, а рядовых казаков оставить? Как это можно было провести в жизнь? И не взбунтовались бы рядовые казаки на это разделение, на эту привилегию? В политических убеждениях чины не имеют никакого значения. И рядовой казак-земледелец может более ненавидеть красных, чем офицер-горожанин, не связанный с землей. И если бы это разрешение было объявлено своевременно, могло быть разделение «куда идти» только по личному согласию каждого, не считаясь с чинами. Но все это было уже в прошлом. Такова была жуткая действительность — обман своих подчиненных.
Сдача оружия. Мираж в море
Оставив Хосту, полки дивизии остановились на ночлег там, где штаб дивизии располагался после оставления Сочи 17 апреля, в изолированной даче какой-то барыни.
Прошла только одна неделя, но как все изменилось!.. «Душа моя скорбит смертельно», — сказал Христос в Гефсиманском саду, в последней своей молитве к Господу, перед предательством.
Великие нечеловеческие слова! Они вышли из самой глубины страдающей души, которая, вне разума, говорит о тяжком исходе, ожидающем человека очень скоро, может быть, завтра.
Надюша прошла к замкнутой хозяйке-бырыне. Вернулась и рассказывает:
— Строгая и недовольная. И говорит мне: «Как же Ваш брат, полковник — и сдался красным? Разве он не знает красных? Удивительно».
Губка с уксусом была преподнесена как нельзя вовремя и жестоко.
Полки ночевали в лесу. Наутро, 25 апреля, я мог видеться и здороваться только с головной сотней. Через ординарцев приказал полкам следовать самостоятельно к Сочи. Полки идут вооруженными. Голова колонны огибает по шоссе, меж нависших ветвей деревьев, один из выступов к морю и, повернув направо, спускается вниз в густой чаще. Впереди и вправо от себя вижу груды брошенных винтовок, шашек, кинжалов. Возле них один красноармеец. Он останавливает колонну и деловито, вежливо говорит мне, что «все оружие казаки должны сдавать здесь».
— Как здесь? — удивленно спрашиваю его.
— А это сдаточный пункт. Вы будете начальником?
Получив утвердительный мой ответ, он продолжает:
— Так вот, товарищ начальник, пущай ваши казаки проходят и сбрасывают свое оружие здесь. Я начальник сдаточного пункта. Казакам разрешается оставить по одной шашке на десять человек, штобы рубить ветки деревьев на корм лошадям, а офицерам разрешается оставить при себе только холодное оружие. Так што, товарищ начальник, сдайте мне ваш леворверт и бинокль.
Вот оно, «самое главное и позорное», так просто подступило к нам. Сопротивление было бесполезно, и свой офицерский наган, который мы все получили бесплатно при производстве в офицеры, как подарок от самого Царя, с которым провел обе войны, я вынул из кобуры и передал этому красноармейцу в руки. Бинокль системы «Цейсс» я не отдаю.
— Это есть частная вещь, — поясняю ему.
— Нет, это есть военный предмет. Он нужен для армии, товарищ начальник. Красная армия нуждается в биноклях. Пожалуйста, отдайте и его. И вы не волнуйтесь и не сумлевайтесь в нас. Я сам царский унтер-офицер и службу знаю. У нас теперь порядок. Мы к этому стремимся. Вы запишите его номер и потом можете ходатайствовать, и Вам его вернут, — словоохотливо и вежливо говорит мне этот «царский унтер-офицер».
Этот диалог слушают те, кто следовал позади меня, и казаки, уже без приказания, снимают с себя винтовки, шашки и кинжалы и бросают их в общую кучу. Читатель пусть сам поймет душевное состояние казаков в те минуты.