Страница 81 из 163
Мы тогда наивно думали, что всех нас отпустят по домам «для мирного труда» прямо из Туапсе — в свои станицы, к своим семьям, в свой отчий дом, что так дорого каждому человеку, а трудолюбивому казачеству — в особенности.
Странно было то, что Крым, то есть главнокомандующий генерал Врангель, словно забыл о Кубанской армии, переживавшей свои трагические дни на Черноморском побережье, у Адлера. Шел уже третий день, как армия была покинута Атаманом Букретовым, Кубанским правительством и некоторыми высшими генералами. В армии было полное безвластие, если не считать власти генерала Морозова, находившегося на фронте и уже в послушании красного командования.
Казалось бы — подай пароходы из Крыма с отозванными генералами Улагаем, Шкуро, Науменко, Бабиевым и Муравьевым, и все устремились бы к посадке, и ушли бы в Крым, в Батум, «к турку», хоть «к черту на рога», но только не сдаваться красным.
И напрасно говорили некоторые кубанские политические деятели, что «Кубанские казаки не поедут в Крым». Это было заблуждение.
Никому не известны затаенные мысли генерала Врангеля. Возможно, он не верил, что из Крыма можно дойти до Москвы и свергнуть там красную власть, и думал об эвакуации Крыма как неизбежности. Поэтому и не было необходимости усиливать армию в Крыму еще многими десятками тысяч с их семьями, брать нравственную за них ответственность и потом все же эвакуировать из Крыма в общем исходе.
Все это только догадки. Но остается фактом, что Кубанской армии, в самые трагические дни ее гибели, рука помощи из Крыма не последовала. И единственный генерал Шкуро сумел сам прибыть с английскими судами к хутору Веселому и подобрать остатки своих соратников, около полутора тысяч человек250.
При оставлении Кубани не только что любой рядовой казак, но и любой офицер мог остаться в любой станице и не уходить к Туапсе. К этому не было тогда ни принуждения воинской дисциплины, ни контроля. Просто казак или офицер не выехал в строй, а полки продолжали отступать на юг.
Следовательно, на Черноморское побережье ушли все добровольно и как непримиримые враги красных. И вот — их бросили. Так погибли вся сила и цвет Кубанского Войска.
В Новороссийске погрузились лишь кадры полков — Уманского полковника Гамалия и Запорожского полковника Рудько. Всего, после гибели Кубанской армии, в Крыму сгруппировалось чуть свыше 2 тысяч строевого Кубанского Казачества. И как в том же «Кубанском Календаре» сказано, что, если «в моменты наивысшего напряжения конца 1918 года численность Кубанских воинов доходила до 110 тысяч», в Крым ушло только 3 процента их (по данным Кубанского Атамана генерала В.Г. Науменко, в Крым ушло 9 тысяч кубанцев. В октябре 1920 года еще 5 с лишним тысяч казаков под командованием генерала М.А. Фостикова прибыли в Феодосию. — П. С.)
Пусть историк разберется — кто виноват в этом?
В заграничной казачьей печати появлялись разные небылицы о тех трагических днях Кубанской армии. Писали, что были расстрелы некоторых офицеров. Этого не было. Расстреляли офицеров в Екатеринода-ре в дни десанта на Кубань из Крыма, о коих будет сказано.
Писали, что несколько тысяч казаков ушли в горы, в «зеленые». Голодные, обессиленные морально — могли ли «несколько тысяч» уйти в горы, во враждебные крестьянские села, в которых уже все было забрано войсками для еды и на корм лошадям? И зачем ушли? Не-ркели чтобы освобождать Кубань? Или идти на Москву? И если вся армия капитулировала без боя, то что могли сделать хотя бы и тысячи казаков, ушедших в горы? Это была фантазия писавших, не бывших там. Могли идти через перевалы «по козьим тропам» только небольшие группы казаков горных станиц Баталпашинского, Лабинско-го и Майкопского отделов, чтобы незаметно пройти в свои станицы. Только251.
ТЕТРАДЬ ДЕВЯТАЯ В последний поход
Утром 24 апреля три полка 2-й Кубанской казачьей дивизии — 1-й и 2-й Лабинские, Сводно-Кубанский, Запорожский дивизион (две сотни), 2-я и 5-я Кубанские батареи выстроились в конном строе на своих биваках. Присоединившийся к дивизии Атаманский конный полк с есаулом Ногайцем находился в Адлере.
По пути к Лабинской бригаде я поздоровался с батарейцами, запорожцами и свод но-кубанцами и шагом шел к Аабинцам, выстроившимся в ущелье, поросшем кустарником.
Лабинской бригаде было тесно в ущелье. К этому времени она разрослась: в 1-й Лабинский полк полностью влился Лабинский запасный полк полковника Жукова (хромого), и он насчитывал в своих рядах 1500 шашек. 2-й Лабинский полк имел 1200 шашек.
Родные, храбрые Лабинцы, отдавшие на алтарь своего Отечества и родной Кубани-Матери все, что могли. С героическими боями, отступая, отошли они сюда в полной своей мощи и послушании, чтобы продолжать борьбу с красными до конца. Дошли сюда в леса, в горы, к берегу исторического казачьего Черного моря, к самому его краю, к Грузии, к тупику, и о них забыли — и Главное Русское командование в Крыму, и их прямые начальники-генералы — Улагай, Науменко, Баби-еп, которые, казалось бы, никогда не должны были забыть этих «верных и благородных Лабинцев», о которых сказал в станице Казанской сам рыцарский Улагай.
«Вашу кровь и стойкость никогда не забудет Кубань!» — пронизывал он тогда в Казанской почетный караул от геройского 1-го Лабинского полка в присутствии командира корпуса генерала Науменко.
Кубань, в своей Истории, конечно, не забудет этот выдающийся по стойкости в боях полк. И словно наглядным укором бороздила глаз храбрая Лабинская бригада в 2700 шашек при десятках пулеметов, выстроившаяся в последний раз с оружием по узкому лесистому ущелью многочисленными ярусами своих сотен, прилепившихся на чистых безлесых площадках и скатах.
Никто не узнает теперь — что думали тогда казаки-лабинцы, когда я подъезжал, как никогда, шагом к ним!.. Лично я не заслуживал упрека от них, но чувство стыда за старших военачальников, так бесцеремонно бросивших всю Кубанскую армию на капитуляцию перед красными, давило на мое сознание.
Я не ошибусь, говоря, что присутствие на местах в строю всех офицеров, решивших разделить общую участь с казаками, и присутствие обоих командиров полков давало им определенное успокоение, моральное облегчение и удовлетворение, что к своему трагическому концу мы подходим организованно, в порядке, отчего все это казалось не так страшным.
Полковой хор трубачей «без басов» открыл встречный марш. Переведя свою кобылицу в крупную рысь, быстро подошел к сотням бригады, раскинувшимся по площадкам. Взмах руки — и хор остановился.
— Здравствуйте, мои славные Лабинцы! — громко, сердечно, почти по-станичному огласил я свое приветствие и взял руку под козырек.
— Здравия желаем, господин полковник! — прогудело 2700 голосов со всех мест.
— Ну, братцы, в поход, в последний поход! — грустно, надорванно, но громко произношу, чтобы все слышали. — Дай Бог нам сил пережить все это! — сказал, снял папаху и перекрестился.
Казаки молча проделали то же.
— А теперь, справа по-три, первая сотня, — скомандовал, и головная сотня войскового старшины Логвинова стала спускаться со своей терраски, направляясь вслед за мною к шоссе.
Гладкое, спокойное Черное море тут же, рядом с нами, в то теплое, южное, упоительное апрельское утро ничего не обещало нам. И сколько хватал глаз, и сколько искал он чего-то там, в морской дали, — везде стояла лазурь мягких волн и больше ничего не было видно — ни
27 6
пароходного дымка на горизонте, ни рыбачьей лодки, словно все умерло кругом и до казачьей трагедии никому не было дела.
И, нахлобучив от горя и обиды папахи на глаза, двинулись полки назад, к Сочи, куда ушло уже много-много других частей оставленной на берегу Кубанской армии, чтобы до дна испить чашу страданий.
Утро 24 апреля 1920 года каленым железом начертало в моей груди незабываемую никогда трагедию всего Кубанского Казачества, воспринятую так мною через верную и благородную Лабинскую бригаду казаков.