Страница 79 из 163
Я этим вопросом не интересуюсь и спрашиваю, кто они и куда едут.
•— Это головной взвод, а вот там идет наш батальон на грузинскую границу, — поясняет он.
«Ну вот и все. Вот этот батальон и закроет сегодня же нашу «последнюю дырочку», через которую еще можно было шмыгнуть в Грузию, — подумал с горечью я. — Конец приходит нашему «белому существу» самый настоящий и фактический».
Вернулся к себе и немедленно сообщил офицерам, «что видел и слышал» только что. Казаки, как всегда, чутьем знали, что идут красные.
J^==
Толпы их уже высыпали по буграм, восточнее шоссе. Мы, офицеры, стояли вдали.
Вот проходит мне знакомый взвод конницы. Всадники улыбаются казакам. Идут в колонне по-три. Их посадка на кавалерийских седлах, их фуражки, чубы и красные банты на груди так не гармонировали с казачьей толпой, сплошь в папахах, в бешметах или гимнастерках, в черкесках нараспашку и без всякого оружия.
Скоро из-за поворота шоссе показалась не колонна, а два красноармейца, которые несли на древках длинный плакат во всю ширину шоссе, весь исписанный белыми буквами. Что было написано — издали не разобрать. Может быть: «Смерть буржуям и казакам, бей их офицеров».
За плакатом, в 25 шагах, шел духовой оркестр, но он ничего не играл. За ними тянулась колонна, по четыре в ряд. Шли очень уставшим, медленным шагом.
Этот плакат был так неуместен перед строевой частью, словно она шла на революционный парад или на похороны, как это мы видели в 1917 году.
Батальон был малочисленный. Думаю, не свыше 400 штыков. Он шел молча, грузно, словно с боязнью. Многочисленные толпы казаков до 3 тысяч, высыпав на все бугры и склоны к шоссе, молча провожали взглядами вчерашних врагов. Казаков было так много и вид их был настолько подвижный, что казалось, крикни: «В атаку, братцы!» — и они, бросившись со склонов, голыми руками обезоружили бы этот красный батальон.
За батальоном потянулись санитарные линейки и обоз. Какой-то красный начальник, увидев вблизи хорошую лошадь 1-го Лабинского полка, подъехал к ней, взял за уздечку и повел за собой. Казак-хозяин бросился вслед, чтобы отобрать свою лошадь, но тот ему тут же пригрозил кулаком. Я быстро посылаю своего адъютанта, сотника Ко-сульникова выручить лошадь, но красный командир ответил, что «лошадь нужна для Красной армии да и все равно, не сегодня, так завтра, их всех отберут у вас».
Мы, офицеры, молча переглянулись между собой. Аошадь не была возвращена. Это была «первая пилюля» красных, которую мы молча и беспомощно проглотили.
Какой-то следующий красный командир на очень приличной высокой, гнедой масти лошади въехал на бивак 1-го Лабинского полка и разговаривает с моими трубачами. Я посылаю узнать — что он хочет?
— Он хочет взять трубачей в свой красный батальон, — получаю ответ.
«Один взял насильно лошадь у казака, а этот хочет взять полковых трубачей. Да что же это в самом деле?!» — возмущаюсь.
Я прошу этого «красного конника» к себе. Он немедленно подъехал, спешился и спросил, кто его зовет и по какому случаю?
Быстро рассматриваю его. У него отличная офицерская лошадь и под офицерским седлом. Одет он очень чисто, во все защитного цвета, при револьвере и при кавказской шашке, богато оправленной в серебро. Маленького роста, подтянутый, лицо полуинтеллигентное, приятное, но глаза строгие, испытывающие. Надеть ему только погоны — и он будет офицер военного времени.
— Я командир этого казачьего полка, что расположен биваком внизу. Что Вы хотите и кто Вы таков? — сказал ему коротко.
— Я помощник командира батальона, что прошел только что, нам нужны недостающие трубачи для нашего оркестра. Вот командир батальона и прислал меня взять их с этого бивака, — поясняет он, совершенно просто, твердо и определенно высказывая свою мысль.
— А почему Вы не спросили меня, командира этого полка, можно ли взять моих трубачей? — вполне резонно спрашиваю его.
— Извините меня, но я не знал, что за этим надо было обратиться к Вам. Я исполняю приказ своего командира батальона, — также просто отвечает он без запинки.
Из его ответов я понял, что «сила воинской власти» у нас не только что разная, но и не в пользу нас. Мне понравилась его «определенность» и то, как он со мной говорит, совершенно независимо. Желая точнее узнать, «откуда это дитя», спрашиваю:
— Вы, наверное, бывший офицер?
— Да, бывший подпоручик с Терека.
— Казак? — допытываюсь.
— Нет, но уроженец Терека, — отвечает он коротко и с достоинством.
— Как же Вы попали в Красную армию?
— Был мобилизован красными, вначале не нравилось, а потом привык. А когда вы выгнали нас с Терека и деваться было некуда, стал служить исправно. И вот теперь — помощник командира батальона, — закончил он.
Мне такая исповедь очень понравилась. Я зову его в комнату, чтобы со своими помощниками поговорить с ним «по-офицерски». При этих моих словах он даже отступил шаг назад и, переменив свой вежливый разговор на более суровый, словно я его призывал теперь изменить Красной армии и стать в наши «белые ряды», отвечает:
— Ну, не-ет!.. Этого сделать я не могу.
Я понял, что он и душой стал уже красным и непримиримым нашим врагом. Теперь он победитель и ему недостойно войти к нам даже в комнату. Это скомпрометирует «его красные ризы».
— Вы все же позвольте мне взять часть Ваших трубачей? Нам нужны только басы. А не дадите — вторично приеду и по приказу своего командира сам уже возьму, вежливо, но решительно говорит он.
Это была «вторая пилюля» от красных в течение получаса времени, которую проглотил уже лично я. Чувствуя свою беспомощность, «разрешил ему взять моих басов».
Урядники-басы пришли проститься со мной. Все они трубаческой команды еще с мирного времени, возрастом под 30 лет. Все они воински подтянутые и молодецкие на вид.
— Как же вы будете играть у красных?.. И не стыдно вам? — наивно, по воинской гордости, спрашиваю их.
— Да это для нас еще лучше, господин полковник, — слышу в ответ. — В станицу сейчас возвращаться даже опасно. Сами знаете, что мы делали со своими мужиками!.. У всех у нас рыльце в пуху!.. А то вот мы послужим немного в Красной армии, заручимся документами — тогда и не страшно будет вернуться домой, — так деловито ответили мне молодецкие трубачи (трубачи были ст. Константиновской Лабинекого отдела ККВ. — П. С).
Суровая обстановка диктовала свои условия. Я их не осудил. Только просил не подличать перед новыми начальниками.
— Ну, да эту сволочь мы хорошо знаем! — с нескрываемой злостью ответили они.
Молча проводив красный батальон и посидев еще немного на возвышенностях у шоссе, казаки лениво, апатично побрели к своим бивакам. А потом говорили между собой: «И этим «ванькам» мы сдались?!»
Но это были только «цветики» агонии Кубанской армии. Неприятности еще были впереди. И они были более трагичны.
Итак, ровно к обеденному времени 22 апреля армия фактически оказалась в плену у красных.
Скорбные мысли и события дня
Наше оружие лежало у шоссе впереди бивака полков. Мы еще могли не подчиниться красным. Но теперь нужен был толчок извне, так как у казаков сложились уже иные думы, а именно — как можно скорее попасть домой. Так постепенно события разъедали казачью душу и разъели ее почти до конца.
Мы голодали. Казаки не стеснялись выпрашивать хлеб у красных, проезжавших мимо нас. В красном обозе, в качестве конной прислуги, было несколько белых казаков, взятых «по пути». Они охотно делились с просящими своей казенной порцией.
Нам объявили, что первая казенная еда от красных будет в Сочи или в Туапсе. А пока что — питать полки своими средствами. Легко отдать распоряжение, но, когда мы все объели, когда не стало никакого подвоза с тыла, когда разрушен центр управления армией, когда всякий думал только о себе — положение полков стало ужасным.
Передано было распоряжение, что все части к Сочи будут пропускаться не более как по одной дивизии в сутки, чтобы не загромождать путь, и что для всех сразу приготовить пищу невозможно. И первыми будут пропущены те части, которые стояли ближе к красному фронту. В данном случае это касалось частей генерала Морозова, Корниловского конного полка и 4-й Кубанской дивизии. Следующая очередь была нашей 2-й Кубанской дивизии.