Страница 78 из 163
Его оценка Красной армии была менее оптимистична, чем у комиссаров. Но «все же порядок, безусловно, есть. Кормят хорошо. Комиссары мало вмешиваются в строевое дело, и красноармейцы слушаются своих командиров. Вне строя, конечно, все равны», — закончил он.
Он сказал больше положительное о Красной армии, но наблюдательный человек заметил бы в этом и многое отрицательное. Во всяком случае, его выступление сыграло только на руку красным. Фамилию его забыл.
Я не мог понять — почему красные медлили? Уже прошло 3 дня после ультиматума «о сдаче», а мы все еще остаемся вооруженными. Тянул ли время Морозов, чтобы было возможно «спасаться каждому, как кто может», или красные, ввиду своей малочисленности, боялись вступить в вооруженную и многочисленную зону казаков? Не знаю.
Приезд комиссаров произвел на меня тяжелое впечатление. Я высказал офицерам полка свои мрачные мысли. И видел, что все они были не в радркном настроении. Но мы не знали — что же нам делать? Куда идти? Как спасаться? Спасаться, конечно, с полком, но не в одиночку. Мы пали духом. И появись сейчас корабли из Крыма — все двинулись бы к погрузке!
Разрушительная сила почему-то всегда сильнее созидательной. И как уговаривали эти комиссары! И конечно, действовали на исстрадавшуюся душу казака. Да и не могут ли не действовать на нее такие слова, которые они говорили, взывая к казакам: «Вас советская власть не тронет. Вы будете по-прежнему трудиться на своей земле. Вас мы даже не возьмем в Красную армию. Идите и работайте дома и живите со своими семьями спокойно».
Трагикомический случай с комиссарами
За Адлером комиссары вновь выступили перед казаками. Там были и донские части. Что произошло — не знаю. Но генерал Морозов в тюрьме в Костроме, в плену у красных, как-то сказал, отвечая на наши вопросы:
— Мерзавцы, чуть не убили нас донцы.
Появление красных комиссаров среди донцов произвело такое впечатление, какое производит красная тряпка на быка. С криками, с оскорблениями донцы решили их арестовать. Генерал Морозов, в естественном порядке, активно стал на защиту «своих гостей». Донцы схватились за оружие. Комиссары и генерал Морозов бросились в лес, спрятались и какими-то путями пробрались в нейтральную зону. Оттуда Морозов телефонировал генералу Хоранову выслать к нему надежную часть, чтобы спасти их, главное, спасти комиссаров, так как в случае их гибели произойдет катастрофа, перемирие будет сорвано и красные двинутся в наступление. А каковы будут результаты этого — можно предполагать.
Генерал Хоранов обратился ко мне и просил «Федор Ивановича» выслать сотни две Аабинцев на выручку «гостей». Я наотрез отказался и предупредил командиров сотен — в случае «нажима» со стороны Хоранова доложить ему, что «казаки этого не хотят».
К нашему удивлению, генерал Морозов и комиссары сами выбрались из опасности. Казакам вся эта история очень понравилась. Они и смеялись, и жалели, что комиссары выбрались живыми. Таково было настроение казаков уже перед самой капитуляцией. И появись тогда среди нас видный и авторитетный кубанский генерал с решительным характером — пошли бы многие и на авантюру.
Историческое прошлое Кубанского Войска обязывало к этому. Но для этого нужна была личность. Ее не оказалось среди кубанского генералитета. Достойных было много, но великих не было. Вот почему и погибла в мучениях Кубанская армия.
Красные решили действовать. В эту же ночь на 22 апреля из Хосты от генерала Морозова получено следующее распоряжение:
«Завтра, 22 апреля, на Грузинскую границу пройдет батальон красной армии для занятия постов. Приказываю всем гг. офицерам и казакам снять все внешние воинские отличия (погоны) Вооруженных Сил Юга России, во избежание инцидентов при проходе красной армии. Разрешается не снимать только боевые ордена Великой войны.
Кроме того, приказываю: все оружие — пушки, пулеметы, винтовки и револьверы сложить в порядке у шоссе — винтовки в козлы, а пушки и пулеметы в один ряд. И возле них не быть казакам. Холодное оружие оставить при казаках, а гг. офицерам оставить и револьверы» .
— Ну вот и конец, — сказали мы, прочитав это. Конец всему. А пароходов из Крыма так и нет.
Настало утро 22 апреля. Стояла дивная весенняя погода. Было так тепло и радостно в природе! Так хотелось жить!.. Но вместо жизни нам преподносился смертельный яд.
Я уже не вышел к своему храброму 1-му Лабинскому полку смотреть на самое позорное явление в жизни армии — сдачу оружия противнику без боя, и смотреть и знать, кто и как снимает с себя погоны.
Я совершенно не знал и не знаю — что и как происходило в полках в самом Адлере и за Адлером. Но в нашем 2-м Кубанском конном корпусе все происходило спокойно. Правда, с угрызениями совести, с внутренней стыдливостью перед каждым, с полным сознанием, что происходит что-то большое, мало еще понятное для нас, но безусловно — что-то страшное.
Конный разъезд и батальон красных
Было 10 часов утра 22 апреля. Я устал думать о нашем общем горе. Чтобы отвлечься — верхом, в выцветшей рубашке-бешмете под черкеску, выехал на север от полка. С бугра вижу на шоссе большую группу пеших казаков и посреди нее — верховых лошадей. В этой толпе чувствуется какое-то оживление. Заинтересовавшись, спускаюсь вниз и выхожу к шоссе. И через головы казаков вижу красную конницу. Взвод в 25 человек, держа лошадей в поводу, был окружен казаками, весело беседующими с ними. Красноармейцы из своих сум дают казакам хлеб, и наши казаки, без всякого стеснения, жадно едят его здесь же, и говорят, и расспрашивают, пытливо рассматривая своих вчерашних врагов.
Вот оно — неожиданное появление. Вот оно — «братание» и воочию «голод не тетка».
«Конец!.. — думаю. — Конец пришел по-настоящему и фактически. Уже сейчас казаков не заставить слушаться своих офицеров — «бить красных». Они уже соединились и побратались. Они все говорят не только что «одним русским языком», но они рке говорят «одним солдатским языком».
Везде, во всех армиях мира, есть две категории военнослужащих — офицеры и солдаты. И каждая из этих категорий, встретившись, гово-
-££==
рит на одном и том же, им понятном «корпоративном языке» — офицеры с офицерами, а солдаты с солдатами. Вот этак было и здесь.
Остановившись поблизости, опустил повод уздечки, дал своей исхудавшей кобылице «вольную стойку», перебросил правую ногу через переднюю луку, склонился к шее лошади и смотрю на эту картину. Я не хотел, чтобы они видели бы во мне офицера и «переменились бы» в позах, в разговорах. Я хотел видеть их «естественными» и послушать, о чем они говорят? Конечно, рассматриваю, первым долгом, красноармейцев. Смотрю и вижу, что наших делегатов в Сочи они обманули.
Передо мной стоят рослые кавалеристы. Они одеты очень прилично, во все защитное. Вооружены карабинами, шашками. Все при шпорах. Это их «низ».
А вот их «верх». Они все те же революционные большевики 1918 года. Фуражки хулигански и ухарски заброшены назад. Из-под фуражек раз-вихрились целые копны волос, что придает физиономии каждого из них отталкивающий вид. В руках стеки или хлысты. На фуражках красные звезды. У некоторых околыши фуражек обвиты красными лентами. И у всех на груди красуются пышные красные банты.
Говорят только красноармейцы — гордо, вызывающе, хвалясь чем-то. Казаки только слушают и жуют хлеб. Мне не удалось все услышать, что они говорили, но долетали фразы, что «у них теперь порядок и бояться казакам нечего».
— А это наш господин полковник, начальник дивизии, — вдруг открывает мое инкогнито какой-то казак.
Все, в особенности красноармейцы, быстро повернулись в мою сторону. Раздосадованный этим, я подбираю поводья, словно случайно их распустил и хочу уехать от них. Нельзя же мне показать, что я их подслушивал.
— Товарищ полковник, не бойтесь! У нас теперь в Красной армии много служат старых офицеров, — говорит мне какой-то чубатый и хлесткий парень лет двадцати семи, видимо, их начальник разъезда.