Страница 69 из 163
Полки дивизии занимали горный массив, что перед Сочи с северной стороны и который командно стоял над всей окружающей местностью. Но нам приказали сняться с позиций и без боя отойти от Сочи!
С этого массива виано было, как многие части, обозы тихо, словно нехотя, тянулись по улицам города, направляясь на юг.
С 1-м Лабинским полком, мимо гостиницы «Ривьера», отходил последним, втянувшись в город. На удивление — на главной улице много народу. Жители спокойно смотрят на отходящих казаков. Полк задерживается в городе. Какой-то «чин» предлагает мне забрать «интендантский хлеб», который хотя и не выпечен полностью, но есть его можно. И он не хочет оставлять его красным. Казаки забирают все и тут же, на улице, едят его. Он очень горячий, внутри еще сырой, но корка хороша. И казаки с жадностью едят его потому, что давно не имели хлеба. Почти все лавки открыты. Идет живая торговля. Открыта и кофейня, и мы, офицеры, стоя, с удовольствием пьем кофе. Войны как будто и нет. О красных войсках не слышно и не видно. И где они — мы не знаем.
Рядом почта. Быстро вхожу и пишу открытку домой, что мы «все четверо», три брата и сестренка, живы и здоровы. «Авось дойдет, — думаю, — порадует бабушку и мать». Бедные наши семьи, что остались по ту сторону.
Как бы то ни было, но в городе оставаться нельзя. Он лежит в котловине. И я отвожу свой арьергардный полк за город, к дачам, занимаю сотнями какие-то холмики, меж построек, укрыто — два полевых орудия, и жду противника. Но он долго не показывается. Наконец, вошел, но не с массива, занятого нами, а снизу, из долины, с северовостока, и сразу показался на улице. Дав несколько орудийных выстрелов по долине, откуда появились красные, снял орудия и стал отходить на юг. Приказано город сдать без боя. Да и не стрелять же нам по мирным жителям?
Генерал Морозов. На позиции у Корниловцев
Перейдя железнодорожный мост, что в 4 верстах южнее Сочи, встретил свои войска. Частями командовал генерал Морозов, которому представился и доложил боевую обстановку. Дивизии приказано быть в его временном подчинении.
Рассматриваю генерала. Его я вижу впервые, как и его штаб. Сам Морозов — среднего роста, с черной густой, недлинной бородой «лопаточкой». У него умные черные глаза, пожалуй, добрые, внимательные и «все видягцие», что делается вокруг него. Он в гимнастерке с погонами, но поверх нее — кожаная тужурка без погон. На голове фуражка. Английские бриджи заправлены в хромовые сапоги. Думаю, ему было под 40 лет. Ничего в нем не было «исключительно генеральского», как мы привыкли видеть, и подкупало простотой и ненатянутостью в обращении.
Весь офицерский состав его штаба был не казачий. Со своим генералом все они обращались хотя и на «ваше превосходительство», но так, словно он был для них старший друг.
«Ваше превосходительство, я это уже сделал», «Ваше превосходительство, а не лучше ли сделать так?..» — так приблизительно докладывали-говорили с ним штабс-капитаны и поручики его штаба.
Он все это фиксировал, но совсем не безразлично, а сразу же, на лету, схватывая их мысли, и утверждал словами: «Хорошо сделайте, проверьте» .
В нем не чувствовался «боевой генерал», а скорее ученый. На меня он произвел приятное впечатление. Его прежнюю службу в Императорской армии и в годы Гражданской войны я не знал.
— Идите, полковник, со своей дивизией в Мацесту, расположите свои части по Вашему усмотрению и ждите моих распоряжений, — сказал генерал Морозов спокойно, словно в частном порядке, и отпустил от себя.
Мацеста находилась южнее большого села Хоста. В порядке очереди Корниловский конный полк в пешем строю занял очень сильную позицию в глыбах и расщелинах валунов, покрытых кустарником. Для силы позиции Корниловцам придал часть пулеметов 1-го Аабинского полка. Все остальные полки раскинулись биваком в узких безлесых долинках севернее Адлера.
На второй день осматриваю арьергардные позиции Корниловского полка. Меня сопровождают три войсковых старшины — командир полка Безладнов, его помощник Марков и начальник пулеметной команды Ростовцев. Марков из учителей, а Ростовцев — подхорунжий из пластунов, кавалер полного банта Георгиевских крестов Великой войны, певец, храбрец и сквернословщик в ругани, на что казаки, как я знал, не обижались на него. Любили за храбрость.
Позиция — совершенно неприступная. Это были отдельные крепостцы для каждого пулемета. Все жерла пулеметов направлены ко всем возможным подходам красных. Было рке тепло, и весь спешенный полк спал на своих позициях. У пулеметов на треногах — целые завалы камней и глыб. Тут же живут и спят пулеметчики, о чем говорят раскинутые у пулеметов бурки и кожухи. Я спросил Безладнова о настроении казаков.
— Да мы же Корниловцы, Федор Иванович! Чего же Вы нас спрашиваете?! — как всегда гордо, своим грубым голосом ответил он подружески.
Но я его предупредил, что это есть «последняя позиция, которую оставлять нельзя».
— Да и не отдадим! Будьте уверены! Вы видели, сколько у нас пулеметов? Всех пересечем, ежели будут лезть! — повышенно отвечает он.
Поворачиваюсь к войсковому старшине Ростовцеву, улыбаюсь и нарочно спрашиваю, испытывая его:
— Ну а как Вы думаете, Ростовцев?.. Возьмут эти позиции красные? — При этом повел я головой по раскинутым его пулеметам.
И он, верный себе, горячий характером и признанный храбрец, по привычке и совершенно не по-воински, со злостью кивнув в сторону красных, произнес:
— Пущай только полезут!.. — и здесь употребил такое «матерное слово», которого я еще и не слышал.
Этим он особенно резко выразил свое отношение к красным. Зная его еще по Манычу весны 1919 года, когда он был сотником и командиром сотни, я понял его, старого слркаку и первопоходника.
Осмотрев позицию, со спокойной душой вернулся в свой штаб дивизии.
Штаб расположился в лесу, на изолированной небогатой даче на пригорке. В ней жила одинокая хозяйка, старая барыня, которая никого не принимала у себя. Да нам было и не до приемов.
Со дня моего вступления в командование дивизией я редко видел штаб дивизии, детище генерала Бабиева. Мы все время передвигались. Со мной были только необходимые чины штаба без его начальника, полковника Гришина. Здесь же, у Мацесты, сгруппировался полностью весь штаб, так как «тыла» фактически у нас не было. Сочи сдан. Идти дальше некуда. Адлер, как последний наш городок, переполнен другими и высшими штабами. Вот почему все и примкнули к своему штабу или к своим полкам, которые увеличивались в своей численности по мере отхода.
Что меня удивило, так это наличие при штабе дивизионной санитарной летучки, в которой было не менее 10 сестер милосердия. Раньше я их не видел, даже и не слышал о них, а теперь вот все они в наличии. Начальницей летучки была супруга полковника Гришина.
За обеденный стол сели все и защебетали. То есть я дождался того, чего не любил, — нахождения сестер милосердия при полках.
Полковник Гришин, при властном и горячем генерале Бабиеве, выработал в работе с ним определенный тон: послушание и почтительность. В эту должность он вступил на Маныче весной 1919 года. Тогда я встречался с ним два-три раза, бывая в штабе дивизии. С Бабиевым он провел всю войну. Он много работал и докладывал мне то, что сам уже изучал. Доклады были обыденные. Писались приказы, делались распоряжения, вот и все. На меня он произвел впечатление скромного, трудолюбивого штабного офицера. Одет он по-штабному, но без щегольства. Такова была и его супруга. Гришин всегда был занят бумагами, и моими постоянными собеседниками были есаул Ишутин, глава всех чинов штаба, и ротмистр Дейбель223, офицер для поручений и личный друг генерала Бабие-ва. При ротмистре супруга, молодая изящная брюнетка армянского или цыганского типа с веселыми глазами.
К обеду следующего дня в штаб дивизии вернулся полковник Преображенский. Он был очень вялый и какой-то разочарованный, почти в прострации. О чем-то долго, наедине, говорил с Гришиным. Так как он был старше меня в чине и законным командиром бригады я спросил его разрешения вернуться в полк, на что он ответил только «кивком».