Страница 118 из 163
— До свидания, Андрюша, — замогильным голосом ответил я ему.
Он освободил мою руку от пожатия, как-то вновь неловко повернулся «заездом» кругом и несмело шагнул вперед...
Спуск по Воздвиженскому проспекту к вокзалу, отстоявшему от ха-ритоновского дома верстах в двух, начинался сразу и очень круто. Чтобы не поскользнуться по мерзлой дорожке, запурженной снегом, брат тронулся мелкими шажками, резко стуча по ней своими мерзлыми сапогами. Этот стук сапог очень четко воспринимался в моей груди и мозгах.
— Смотри не упади, Андрюша! — крикнул ему вслед.
— Ни-чи-во, иди домой, Федя, а то тебе холодно, — полуобернувшись, из ночной пурги ответил мне он. Это были его последние слова ко мне.
Но я не ушел. Я стоял у ворот на тротуаре и следил, пока темная фигура старшего брата совершенно скрылась внизу, в пурге, в ночи...
Хотелось еще стоять и смотреть вслед туда, куда скрылся так скоро от меня мой дорогой и любимый старший брат, войсковой старшина родного Войска и кровного 1-го Кавказского полка, нашего прадедовского полка. Но это было совершенно бесполезно. Пурга заволокла все крутом, и через улицу даже не видны были дома противоположной стороны. Я пронизал еще раз глазами печально ночную пургу, чем послал последнее приветствие удаляющемуся брату, и быстро вошел во двор. Это было 15 декабря 1920 года. С тех пор я его больше уже не видел на этом свете. Где, когда, при каких обстоятельствах он погиб в красной России — мне до сих пор неизвестно358. Это было наше с братом «последнее прости»!..
Жуткая трагедия. Но мы тогда с ним еще не знали, что в Таврии в июле месяце этого же года в бою, в Корниловском конном полку, погиб наш меньший брат Георгий, есаул, в 24 года от рождения. Смертельно раненный в шею, потерявший возможность говорить, он написал записку есаулу Н.И. Бородычеву передать нам, также сослуживцам Бо-родычева, что он «умирает и никогда уже нас не увидит» (см. последний раздел книги. — П. С.).
Кому поведаю печаль свою, не излечимую и долгим временем?!.
Распыление продолжается
Регент нашего Кубанского хора, капитан Замула, хорошо зарекомендовавший себя как знаток хорового пения, телеграфно был вызван в Москву и немедленно выехал туда.
В Екатеринбурге существовал «совет меньшинств инородцев» при Уральском округе. У них были собрания по вопросам о своих народах. Туда был приглашен и генерал Хоранов, как юрист по образованию. И вот по ходатайству этого «совета меньшинств» перед Москвой — всех горцев Кавказа, сосланных сюда, отправили в Москву для назначения на службу в свои области. С ними выехал генерал Хоранов, корнет-черкес Беданоков и другой прапорщик-черкес, что был с нами.
Когда мы были зачислены в Москве на курсы, то к корнету Бедано-кову был приставлен комиссаром турок-коммунист, который не отлучался от него. А для чего — не знал и Беданоков. Он мне жаловался, что этот турок, человек неинтеллигентный, его стесняет, но отвязаться от него невозможно. В штатском костюме рабочего — он смотрел на нас неприязненно своими черными глазами. И ни он с нами, ни мы с ним никогда не разговаривали.
Полковник Хоменко, женатый на черниговской помещице, имел за ней 400 десятин земли и, выйдя в резерв «по Войску», успешно и любовно занимался хозяйством и коневодством, о чем рассказывал нам. Как знаток лошадей — был назначен на какую-то должность по коневодству Уральского округа.
Полковник Евсюков, командир Линейной бригады, назначен в санитарную летучку, которая отправлялась в Крым. Мы ему позавидовали, что он будет работать и жить рядом с Кубанью. Назначение остальных кубанцев — не знаю.
Как-то на улице встретили полковника Земцева, бывшего начальника 4-й Кубанской казачьей дивизии. В длинной серой шубе-черкеске, в крупной черной папахе, в бороде, подстриженной по-черкесски, своим внешним видом он являлся анахронизмом здесь. Он только что вышел со службы из штаба Уральского военного округа, куда был назначен еще в Москве. Мы окружили его.
— Какая у Вас служба, Сергей Иванович? — задал кто-то вопрос.
— Обыкновенная, как офицера Генерального штаба, — ответил он спокойно. Погибнет и он потом, этот мягкий, приятный полковник Кубанского Войска старого закала.
Прибыл к нам «главный начальник спорта Уральского округа» по фамилии Кальпус. Он вызвал меня и полковника-донца В.Н. Богаевского. Богаевский в мирное время окончил в Варшаве Окружные гимнастическофехтовальные курсы, что и указал в своей анкете. Кальпус в длинной шинели, на поясе револьвер в желтой кожаной кобуре, на голове «чертов шишак» с красной звездой. Он заметил, что мы с Богаевским смущены его видом... Здоровается с нами за руку и сразу говорит, что он бывший прапорщик, служил в Оренбурге; знает хорошо Атамана Дутова, когда он был еще есаулом и помощником инспектора классов Оренбургского казачьего училища. У него родной брат — штабс-капитан колчаковской армии, которого он спас, и сейчас тот служит у него как инструктор-гиревик.
— Хотите поступить к нам инструкторами на курсы допризывников по гимнастике и фехтованию на эспадронах, полковники? — весело спрашивает он. — Я коммунист... но первым делом — я спортсмен. Прошу вашего согласия. У нас вам будет хорошо, — уговаривает он нас.
Своей веселостью и откровением он подкупил нас. Мы оба дали согласие. Он поясняет, что курсы находятся в большом селении Колчедан, в 100 верстах восточнее Екатеринбурга. За нами приедет начальник курсов, товарищ Плюм. Он бывший студент, интеллигентный человек, большой спортсмен и... беспартийный.
На второй день прибыл Плюм. Молодой человек не старше 25 лет, выше среднего роста, стройный, приятный, с хорошими манерами, с подкупающей улыбкой свежего лица и голубых бездонных глаз северного народа. Он эстонец, студент из Петрограда, где у него живут мать-вдова и сестра. Он в шинели и в фуражке безо всяких «красных отличий» на них. Он знал, кто мы.
— Я беспартийный. И ненавижу коммунистов. Вам у меня будет житься хорошо. Прошу мне верить, — закончил он.
Матросы с «Авроры». В селе Колчедан
Мы едем в товарном вагоне. По дороге Плюм рассказывает, что при наступлении армии генерала Юденича359 он с матерью и сестрой жил в Петрограде. Все ждали Юденича с нетерпением, и вдруг — отступление. Он до сих пор не может понять — что же случилось?! Юденич ведь занял уже Гатчину!.. Хотелось вернуться на родину. Все его родственники там. А родной дядя — министром в новой республике. Но его не отпускают, дорожат как спортсменом. Он на «ты» и «за руку» с самим Подвойским, главой спорта в красной России, почему и «забронирован» от разных неприятностей. В правительстве Уральского округа у него много друзей-коммунистов, которые удивляются — почему он до сих пор не в партии? Говорит он искренне, хорошим литературным языком, слегка картавя, неясно выговаривая букву «р».
— Как Вас называть надо? — спрашивает Богаевский, не любящий, как я потом убедился, разных церемоний.
— Называйте меня просто по имени — Роберт... а по службе, если придется, — товарищ начальник, — ответил он.
Но мы его всегда называли потом по имени и отчеству — Роберт Иванович.
Наш поезд двигается черепашьим шагом. Ветка кончается в Шадрин-ске. На Колчедан пересадка на станции Синерская. Она маленькая и полна народу. Из вагонов все ввалились в единственное помещение вок-зальчика — с узлами, с мешками, с чайниками. Войдя, садились на пол, ложились, ели, пили чай, ругались злостно, пели песни.
По Дону гуляет, по Дону гуляет!
По Дон-ну гул-ляет казак мал-ладо-ой!.. —
вдруг слышим мы стройное пение молодежи.
— Ого-о!.. Нас вспоминают даже и здесь, — острит Богаевский и улыбается.
Доволен и я, потому что в такой дали от Дона, несмотря на всю контрреволюционность донского казачества, парни и девки так любовно поют эту донскую песню старых времен, не боясь никого.
Недалеко от нас едят и пьют чай четыре здоровенных матроса. Они с винтовками. Едят грубо, разговаривают громко, хохочут по-лошадиному. Поели. Один из них, высокий, рыжий, затянул песню громко, нахально, по-кабацки. Публика притихла и слушает. А он, окрыленный этим, еще больше заржал в своей похабной песне, с размахами рук и хулиганскими телодвижениями. Хозяин буфета подходит и говорит ему, что в вокзале так громко петь не разрешается, здесь люди ждут поезда, отдыхают и им может быть это неприятно.