Страница 110 из 163
— Деникинской...
— Хорошо... Следующий. Хоранов? — И ему задал те же самые вопросы.
Потом шел генерал Мальчевский. Было только три генерала среди нас всех. Вызывали вначале кубанских офицеров, почему следующим был автор этих строк. Было страшно в гробовой тишине 500 пленных офицеров, под короткие вопросы и ответы, стоять и слушать.
Опросили всех и развели по спальням. На обед привели под конвоем. Когда наша группа с другой улицы подходила к «Праге», к зданию подкатил пароконный фаэтон. Сбруя добрых лошадей была украшена красными лентами, как это бывало у нас на свадьбах. Из фаэтона вышел видный собой человек в теплой длинной поддевке и прошел мимо нас куда-то вовнутрь здания. Это прибыл из Кремля комиссар Петровский. Что он привез — была для нас тайна.
Был арестован комиссар курсов, как бывший офицер. В полночь нас разбудили и приказали с вещами идти к «Праге». С вечера пошел сильнейший снегопад. К полуночи поднялась буря. Все гудело и завывало кругом, словно напевая нам предсмертные наши часы. У здания «Праги» уже стоял эскадрон красных курсантов с карабинами в пешем строю.
«Ну, вот и конец», — подумалось. И сотня вооруженных людей в темноте, при такой ужасной вьюге, казалась демонами, присланными сюда из самой преисподней для наказания нас.
В отель мы не вошли. Оттуда беспорядочной кишкой, с чемоданами, с узлами, с сумами, выходили вчерашние слушатели курсов. Эскадрон быстро оцепил всех и двинулся куда-то по улице.
Ветер с севера, путаясь меж улиц, рвал все на своем пути, бросая людей из стороны в сторону. Мы невольно растянулись беспорядочной ордой. Конвоиры-курсанты, прозябшие также, торопили отстающих. Бедные наши старики полковники, издерганные физически и морально, со своими узлами, они буквально изнемогали. Некоторые падали. Полковник Захарьин, все время болевший желудком, истощенный, но всегда приятный в обращении, просит помочь ему. Беру его узел. У меня никаких вещей. Полученная казенная шинелишка пошита из цивильного сукна, узкая и короткая, почему я и легок в движении.
У генерала Хоранова особенно много вещей. Власти оставили ему и седло, которое он тщательно скрывал от нас. Но здесь уже не скрыл. Его несет хорунжий Дробышев.
— Валентин Захарыч... Может быть, бросить его?.. На кой черт оно теперь сдалось? — слышу вопрос порою дерзкого на слово, но умного и логичного Дробышева.
— Как хотите, Александр Иссидорович, — беспомощно и с жалостью к своему старинному осетинскому седлу отвечает Хоранов.
Но Дробышев седла не бросил. Высокий, сильный, бывший студент, он и здесь «разыграл» генерала Хоранова, пошутил.
Мы, Кавказцы, стараемся идти вместе. Хоменко, Храмов, брат Андрей ия — это неразлучная четверка, к которой примыкали Корниловцы, трое Аабинцев (Кротов, Баранов и Красковский), пластуны-учебняне и неизменные с нами Хоранов, Клерже, Долженко и Дробышев.
Шли долго. От быстрого, понукаемого конвоем движения, да еще с вещами, все были очень разгорячены. Наконец подошли к какому-то пустырю с воротами, с забором из шпал. Вошли, нас остановили и приказали «ждать».
Вправо от нас много поездных товарных составов. Все занесено, завалено снегом. Скоро все почувствовали холод, да еще какой!
Стража куда-то ушла. В глубоком снегу почти до колен, мягком, рыхлом, только что выпавшем, большинство присело на корточки, для отдыха. Присел и я и незаметно заснул. Вдруг будит брат со словами:
— Да ведь ты, Федя, так замерзнешь, иди вон туда, к кострам.
Я открываю глаза и вижу несколько костров, но тело мое так скорчилось от холода, что я едва поднимаюсь на ноги.
Выброшенные на ночь на пустырь энергичные офицеры под снегом достали шпалы, и теперь мы у костра. И так было приятно тепло спереди! Но спина — она была все так же холодна.
Все, чтобы согреться, бегали, плясали, размахивали руками, толкали один другого. Скоро костер погас. Шпал не достать. И стало еще холоднее.
Я буквально замерзаю в своей короткой летней шинелишке. Начинаю бегать. Вдали вижу огонек в какой-то хатенке. Бегу туда. Это казенное зданьице для стрелочника. Но оно полно нашими офицерами и конвойными курсантами. Посреди докрасна накалена чугунная печь. У столика командир, начальник красного эскадрона курсантов, дремлет. На его полуконусообразной шапчонке донской формы с красным верхом нашиты галуны. Мундир — с претензией на щегольство. Он при кавказской шашке в богатом серебре. Перекривившись всем своим телом и лицом, он спит, облокотившись на стол.
А «красные юнкера»?.. Забыв свои посты, они, переплетясь телами со своими арестантами, спят вповалку на полу, на лавках, во всех углах и вообще там, где можно притулиться в домике.
Видя эту картину, я смело шагаю между ними к печке, быстро обогреваю себя и, найдя кусочек места среди мертвецко-спящих тел, склоняюсь на кого-то и быстро засыпаю в тепле, как счастливейший человек...
Сквозь сон слышал, как кто-то приходил и уходил, видимо, смененный караул; меня толкали, мяли, будили, но все это было напрасно. Во-первых, я хотел спать, а во-вторых, я знал, что если я проснусь и уйду отсюда, то потом будет невозможно попасть опять сюда. Так лучше уж спать под толчки и понукания, чем, проснувшись и будучи выброшенным вон, вновь бороться за теплый сон здесь, в этом задохшемся от испарений воздухе.
Утром нас всех убрали отсюда. Взошло солнце и осветило картину нашего бивака. Оказывается, мы были во дворе одного из московских товарных вокзалов, где за ночь было все занесено снегом полуаршинной высоты.
Нам указали на товарные поезда. «Это для вас, размещайтесь», — сказали.
Двери вагонов были открыты, и все внутри было занесено снегом. Что делать? Полковник Хоменко не растерялся и здесь.
— Чего же вы стоите, черт бы вас побрал. Ищите метлы и выметайте снег! — бросает бодряще нам свою любимую фразу «черт бы вас побрал», которой он всегда выражал любовь к ближним. И сам бросился искать.
Я всегда удивлялся и восхищался, как в этом маленьком сухом теле было так много духовной и физической силы. И как он был всегда последователен и логичен. Лет же ему было только до тридцати пяти. Мы его очень уважали. И вот — кто-то и где-то достал лопату, обломок АоскИу и вагон наш был очищен от снега. Вошли в него, разместились, но... в нем ни нар, ни печи.
Скоты, скоты!.. Но только не знаю кто — мы ли, пленники, или они, власть? ! Кто бы мы ни были... каковы бы ни были наши «преступления» перед ними, но так обращаться с людьми? Ведь это 500 русских офицеров, наконец. Они учились, долго служили своему Отечеству, за него воевали, многие потеряли на войне здоровье, ранены были. И за что же это?.. Где и как мы должны погибнуть — их это не интересовало. Мы им нужны были только по необходимости, а дальше... а дальше, как сказал нам комиссар в Москве в Астраханских казармах: «Мы вас сгноим в мурманских лесах и болотах», а если и сегодня кто окоченеет от холода, для красной власти безразлично, или еще для них «лучше будет»...
Но никто из нас, 500 офицеров, тогда не окоченел от холода. Все оказались живучи, потому что все были закаленные воины.
Наш длиннейший поезд товарных вагонов направился куда-то на север. Испытав многие несуразности красной власти, мы рке не интересовались — куда нас везут... Для нас важно было как можно удобнее устроиться в своих вагонах.
Но какое может быть «устройство» в товарном вагоне, рассчитанном на 40 человек, без нар и печи?! Человек, как всякое живое существо на земле, будь то зверь или птица, привыкает, приспосабливается ко всему, чтобы жить. Приспособились и мы в своих нетопленых вагонах без нар.
Вологду проехали ночью. Значит, нас отправляют в Архангельск, заключили мы. Проснувшись, узнали — поезд идет на восток.
Обнаружили, что наши вагоны не охраняются часовыми. Смелеем в расспросах и узнаем, что курсы перебрасываются в Екатеринбург. С нами едет и новый комиссар курсов. Он с конвоем помещается в головных вагонах. Старшим вагонов он рассказал следующее: