Спор о варягах

Только с 90-х годов, после падения советской власти, мои книги стали выходить обильно. Но тут меня остановила иллюзия, что спор о варягах уже закончился. Ан, нет!

Вот я и опубликовал свой «Спор о варягах».

Но и оставаясь неопубликованной, книга поработала в науке. Уже через пять лет вызванное ею брожение побудило партбюро истфака Ленинградского университета организовать дискуссию, которой суждено было стать третьим этапом многовекового спора о варягах.

II. Выступление на дискуссии о современном состоянии «норманнского вопроса»

24 декабря 1965 г. на историческом факультете Ленинградского университета

Вступительные замечания к публикации

Не без колебаний решился я на публикацию этого текста. С одной стороны, я рад, что мне довелось участвовать в одном из существенных эпизодов истории отечественной исторической науки и, более того, внести некоторый вклад в изменение атмосферы, царившей тогда в нашей науке. Видимо, мой вклад способствовал выведению вопроса о «призвании варягов» (со всеми связанными вопросами) из-под гнета политической поляризации, которая обязывала всё рассматривать как борьбу патриотически одухотворенного ан-тинорманизма против черных сил зловредного норманизма. Сколько-нибудь объективное исследование истории становилось при таких обстоятельствах невозможным, и если мне удалось что-то сделать для изменения этого состояния, то мне бы следовало этим гордиться.

С другой стороны, мне стыдно за то, что при этом приходилось прибегать к аргументам, которые в настоящей науке не применяются, которые аргументами были только для моих противников, в рамках советской идеологии. Мне приходилось говорить на языке советской исторической науки — на ее привычном, политизированном, подцензурном, ортодоксальном языке, обставляясь цитатами из классиков марксизма, как шипами. В своих рассуждениях требовалось принять за исходный принцип существование и непримиримую идейную враждебность двух наук — марксистской и всей прочей, при святой истинности марксизма (в его советском толковании) и еретичности всего остального. Точно как в средние века — принимать основные догматы официальной церкви. Только на этих условиях можно было рассчитывать на допущение к аудитории, на опубликование, на то, что ты будешь услышан.

Некоторые историки умудрялись, не участвуя в основных дискуссиях, избегать этого «новояза», но при этом им приходилось замыкаться в частностях, в сугубо эмпирических исследованиях, оставляя арену обсуждения важнейших исторических вопросов полностью за проводниками партийной идеологии. Другие (и я принадлежал к их числу) прибегали к эзопову языку, чтобы сказать нечто, представлявшееся важным. Мы отработали много хитроумных способов обходить цензуру, начальственный досмотр и идеологическую критику, способов чтения (и писания) между строк (см. главу «Чтение между строк» в моей книге «Феномен советской археологии» — Клейн 1993: 81-89).

Но иногда эти способы не помогали, противостояние становилось открытым, и нужно было вести спор лицом к лицу. Это было неимоверно трудно. Нужно было вести научный спор с могучим и властным противником, который языка подлинной науки не понимал и не хотел понимать. Нужно было вести спор на предписанном им языке, пользоваться значимыми для него аргументами — и при этом добиваться своих целей. Можно ли было выиграть такой спор? На что можно было в нем опереться?

Во-первых, на то, что, в отличие от ранних советских времен, противник при этом старался соблюсти видимость академичности. Либо идеологи сами стремились выглядеть настоящими учеными, либо выпускали вперед интеллигентных прислужников, стеснявшихся очень уж политизировать свои рассуждения и то и дело шедших на те или иные уступки.

Во-вторых, опереться можно было на свои знания марксизма. Нужно было владеть знанием основ идеологии противника лучше его самого, чтобы находить в них противоречия, слабые места, зацепки для своих взглядов. Это было возможно, потому что идеологические кадры противника попадали на свои посты не за таланты, а по другим основаниям.

В-третьих, можно было опереться на свою ориентированость в международной обстановке. Нужно было знать современную ситуацию идеологической борьбы полнее своего противника, ориентироваться в ней лучше его — чтобы уметь избежать политических обвинений. И это было возможно, потому что, как правило, его кадры языками не владели, иностранную литературу не читали.

В-четвертых, безусловно, опираться на свое безукоризненное владение собственным предметом и большой труд — чтобы у противника не было возможности противопоставить тебе другого специалиста по твоему предмету, твоего конкурента, обменяв его согласие громить тебя на поблажки в карьерном продвижении.

Так что возможности были, но это все же было очень трудное и рискованное дело. Рискованность состояла не только в том, что можно было потерпеть поражение в этом деле, а это могло привести к увольнению или к тюрьме. Риск был и в случае победы — за твоей вынужденной фразеологией, по необходимости громкой, остальные историки могли не понять твоих истинных позиций и устремлений. Спасением от этого было четкое представление своих основных целей, чтобы всем было ясно, что в результате схватки произойдет, что изменится. Но чем четче цели, тем рискованнее все дело в первом плане.

Чтобы современному читателю было ясно, чего мы добивались, расскажу предысторию «норманнской баталии». Я уже вкратце рассказывал ее в своей книге «Перевернутый мир» (Самойлов 1993: 15-16). Здесь я представлю эти воспомнания в несколько развернутом виде.

Книга «Перевернутый мир» сначала выходила в журнальном варианте под прозрачным псевдонимом Лев Самойлов в 1988-1991 гг., потом вышла (под тем же псевдонимом) в археологическом издательстве «Фарн» (1993). Фамилии основных участников событий были в ней изменены. Теперь можно открыть лица основных участников.

Книга была посвящена в основном моему аресту 1981 г., последовавшим тюрьме и лагерю, и, разумеется, были рассмотрены обстоятельства, постепенно приведшие к этому событию, — мои неоднократные столкновения с властями предержащими и господствующей идеологией, в результате которых я смолоду попал под надзор КГБ. К таким «подготовительным» обстоятельствам могли принадлежать и мои научные интересы и увлечения, в их числе, конечно, норманнская проблема.

В предисловии к тексту книги «Спор о варягах» я уже рассказывал о том, какие обстоятельства привели к ее написанию во время моей аспирантуры в Ленинградском университете. Завершил книгу я как раз к окончанию аспирантуры — в 1960 г.

С 1960 г. я стал преподавать бесплатно, потом, с 1962 г. в качестве штатного ассистента, обзавелся учениками. Еще будучи в аспирантуре (1957-1960) создал при кафедре кружок школьников. Из школьников выросли студенты, которые увлекались моими темами и писали по ним курсовые работы. Мои студенты. Их становилось все больше. В 1962-1963 гг. я стал читать им спецкурс «Варяги и археология» на основе своей книги, давал им читать машинопись и, как мои бывшие студенты сейчас вспоминают, водил их на дискуссии историков по варяжской проблеме. В 1964 г. организовал Проблемный семинар из активных и способных студентов, увлекшихся наукой всерьез (ныне это профессора и доценты, доктора и кандидаты наук).

Слухи о наших занятиях обеспокоили идеологическое начальство: тогда «норманнская теория» считалась чуть ли не фашизмом. Между тем хрущевская оттепель отошла в прошлое. На идеологическом небе взошла тусклая звезда Суслова. Мороз догматизма крепчал. Однако партийному руководству посещать лекции для идеологического контроля у нас в Университете было не принято. Решено было спровоцировать меня на публичное выступление по норманнской проблеме. Если я выскажусь откровенно и в том духе, в котором, по слухам, высказывался на лекциях, то тут меня и прихлопнут. Поступят, как обычно поступают с «идеологическими диверсиями»: примут соответствующее постановление партбюро и т. д. Если же я струхну и заговорю, как положено, т. е. антинорманистски, то с каким лицом я назавтра выступлю перед студентами? Популярность моя резко упадет, и можно будет закрыть эту тему.