Спор о варягах

Иные, быть может, надеются найти какие-то новые, еще не известные науке, решающие аргументы. Что ж, в деталях многое еще неясно. Но именно в деталях. Основные аргументы, предъявленные в настоящее время антинор-манистами, если отбросить полемические увлечения и возможные неточности, представляют собой факты такого характера, что их значения не смогут отвести, ни изменить в главном никакие уточнения и изменения деталей.

В этом смысле спор о варягах на сегодня решен. Решен с позиций объективного анализа фактов. По каким-то вопросам решен в пользу норманизма, по другим, более важным, — не в пользу норманизма. Однако проблема ждет дальнейшего исследования. Раскопки принесут новые открытия, обработка материалов выявит новые факты, грядущие исследования филологов откроют не известные ранее связи, а каждый новый этап развития истории дает новое содержание понятиям и новую постановку самой проблемы. Вероятно, в споре о варягах нас ждет еще много нового.

Послесловие 2008 г.

Прошло почти полвека с тех пор, как я написал эту книгу. Как я теперь смотрю на ее текст?

Прежде всего я рад, что я тогда ее написал. Я переворотил гору литературы, сделал кучи выписок, посещал доклады историков, источниковедов, археологов, лингвистов; ходил к русистам, скандинавистам, германистам, классицистам, востоковедам. Я выуживал убежденных (но тогда обычно тайных) норманистов и заядлых антинорманистов,тех и других не только выслушивал, но старался вызвать на споры, искал истину.

Я понимал, что на стороне норманнской гипотезы факты несравненно более весомые и что большая часть обвинений в адрес норманистов надумана. Более того, не формулируя тогда еще для себя это четко, я подсознательно уже чувствовал, что само обозначение «норманизм» — такое же клише советской пропаганды, как и «безродный космополитизм», «морганизм-вейсманизм» и прочие наши -измы, бывшие тогда в ходу. Но я считался с этой рельностью как с неизбежными факторами нашей жизни. Так что я понимал, что, если я хочу выступить с этой книгой и добиться какого-то сдвига проблемы, придется как можно более подчеркнуто осуждать пробелы и ошибки норманизма (а они действительно у норманнского объяснения варягов есть) и с максимальной (для меня) силой выявлять благотворные вклады антинорманизма (а они тоже имеются).

Эта двойственость — заданная близость к официальной доктрине и выпирающая изнутри приверженность к объективной оценке фактов, к непредвзятому выбору, а он чаще всего оказывается «норманистским», — чувствуется с самого начала, с изложения споров Ломоносов — Миллер, Костомаров — Погодин. Я с иронией описываю потуги Миллера и критикую их за вполне вероятную психологическую подоплеку — национальную спесь, но отмечаю его приверженность фактам. Я с симпатией излагаю крикливые ультрапатриотические эскапады Ломоносова, но отмечаю их безосновательность. То же и с отношением к Погодину и Костомарову.

Я прекрасно понимал, что любые мои подвижки в сторону признания фактов, т. е. скандинавского участия, будут расценены как норманизм. При тогдашнем господстве идеологического догматизма никакого шанса на успех такие действия иметь не могли. Нельзя было объявить себя с ходу нормани-стом. Моей важнейшей находкой, я считаю, была идея изменить понятие нор-манизма, сузив его и перенеся в нем акцент на те качества, которые были действительно, бесспорно одиозными, но чрезвычайно мало распространенными в науке. Тогда можно будет говорить многое, ранее считавшееся норманиз-мом, но это уже не будет норманизм. То есть так сузить это понятие, чтобы оно не налезало на нас— на меня и других исследователей, желающих свободно и объективно трактовать факты.

Второй своей удачной находкой той поры я считаю построение концепции норманизма по «лестнице одиозности», то есть по степени приближения к одиозным выводам. Это позволяло отвести антинорманистские обвинения от многих научных положений, а кроме того, давало возможность структурно организовать концепцию, называемую норманистской, связать ее положения воедино, представить как целое.

Третья находка уже просто напрашивалась — оставалось расположить по каждому пункту (на каждой ступеньке лестницы) аргументы в защиту концепции и аргументы антинорманистов в ее опровержение, указать контрположения антинорманистов и их аргументы за и против, чтобы вся структура спора приобрела характер матрицы, в которой можно найти место для каждого факта, для каждого рассуждения, для каждого открытия. Это очень удобно для упорядочения дискуссии и для оценки роли и значения каждого ее элемента.

Пожалуй, жаль, что эта книга так долго оставалась неопубликованной.

Ну а что касается уступок антинорманизму, то ведь они строго ограничены, а я и не задавался целью непременно дать во всем выигрыш норманизму. Кстати, я и сейчас, в новых антинорманистских работах (если отбросить их предвзятость, шовинистическую ангажированость и критиканскую фразеологию), нахожу некоторые ценные вклады. В историографической части — это открытие до-байеровского норманизма у шведов (хотя оно и сильно преувеличено), в части объяснительной — открытие значения кельтского субстрата у варягов, западнославянского компонента в культуре Северной Руси и др.

Определив понятие норманизма, я тогда оставил понятие антинорманиз-ма неопределенным. Потому что надо было сказать, что это искусственное, надуманное течение, созданное с ненаучными целями — чисто политическими и националистическими. Более того, даже в этом плане — необязательными.

Ведь странное дело. В то же самое время, когда норманны участвовали в создании русского государства, посадив своих конунгов князьями в Новгороде и Киеве, норманнами была завоевана значительная часть Англии и часть Северной Франции (Нормандия). Так же, как на нашей территории, они там быстро ассимилировались, в Нормандии — офранцузились, и когда Вильгельм Завоеватель со своими нормандскими рыцарями высадился в Англии, они привезли туда не норманнскую речь, а французскую, от которой и происходит фрацузский компонент нынешнего английского языка. Но ни в Англии, ни во Франции своего антинорманизма нет! Все ученые там норманисты (по критериям наших антинорманистов). Антинорманизм — сугубая специфика России.

Я считаю это обстоятельство печальным свидетельством того комплекса неполноценности, который является истинной основой распространенных у нас ксенофобии, мании видеть в наших бедах руку врага, заговоры, мнительно подозревать извечную ненависть к нам. Комплекс же этот основан на наших реальных недостатках, с которыми нам бы самим разобраться. Что нам нужнее всего — это самокритичный анализ ситуации.

А для этого необходимо как воздух объективное исследование отечественной истории, изучение наших традиций, как плодотворных, так и дурных. Исследование, не скованное априорными положениями, заранее заданными линиями — какое нам бы хотелось иметь прошлое. Нам нужно знать прошлое — такое, каким оно было.

Все это я уже тогда понимал, и если определять в книге, что такое антинорманизм, то все это нужно было сказать, а сказать это было нельзя. Антинорманизм был священной коровой советской идеологии, и трогать его не дозволялось. Ну, что ж. Я и без того сказал немало того, что подрывало смысл антинорманизма.

Эта работа окрылила моих первых учеников и ориентировала их. Жаль, конечно, что я не напечатал ее сразу, но прошу учесть, что мне тогда напечатать книгу, да еще на такую тему, было почти недоступно. К этому времени у меня была всего одна печатная работа — статья в «Советской археологии» (1955), правда очень громкая. Следующие статьи пошли тонкой струйкой именно с 1960 г. Первая книга выйдет через 18 лет и еще 13 лет будет оставаться единственной моей книгой на родине.

Между тем, в 1981-1982 гг. когда я был арестован и оказался в тюрьме, рукопись «Спора о варягах» исчезла. Тексты, ходившие по рукам, затерялись все до одного. А научный аппарат (система ссылок) был у меня подготовлен отдельно, на карточках. Вместе со всей моей картотекой (180 тыс. карточек) он был увезен моими друзьями за границу (в убеждении, что мне предстоит неминуемый отъезд после освобождения). Так что когда я вышел, от книги не оставалось ничего. Через несколько лет мне сообщили, что один экземпляр текста нашелся у какого-то физика в Новосибирске. Картотека же моя побывала в Германии, Австрии и Венгрии, где было отдано распоряжение сжечь ее (в 1989 г. хранители опасались, что новые власти обвинят их в симпатиях Советскому Союзу), но, по счастью, это распоряжение не было выполнено (рядовые исполнители заподозрили свое начальство в том, что это шпионские документы). Словом, через 10 лет из Европы по частям вернулась и моя картотека. Поистине, рукописи не горят!