Страница 96 из 121
Наговорились вдоволь. Перед рассветом Василий Тихоныч посоветовал:
— Уходить тебе надо, сынок.
Мамай молчал.
Василий Тихоныч нагнулся:
— Знаю место. Вот тут, рядом, в Черном овраге. Один я знаю: там наши ребята живут.
— Кто?
— Смолов, Камышлов. Которые убежали тогда от расстрела. Партизаны, одно слово.
— Веди.
Утром Мамай был в Черном овраге.
XI
I
На мачтах баржи слабо теплились огни. По палубе, горбясь, ходил часовой с винтовкой, за ним, от большой скуки, неотвязно бродила черная собака. Миновали небольшую деревню на правом берегу. Повстречался белый пассажирский пароход. Он дал гудок и быстро прошел, отбрасывая к берегам веер гривастых певучих волн.
Услышав шум парохода, поручик Болотов открыл глаза, приподнялся на локте, растерянно спросил:
— Что такое? Где я?
— На барже вы,— ответил Ягуков.
,— А-а...—понимающе протянул Болотов.— Он... убежал? Да?
— Так точно.
— Стреляли?
— Стреляли, да где уж...
— Мерзавец,— прошептал поручик тихо.— Уйди, Ягуков.
Опять лег, опустил набухшие веки. Кружилась голова, словно
после угара, к горлу подступала тошнота, перед глазами неотступно стоял Михаил Черемхов... Вспомнились и другие смертники: Сергей Рябинип, который оттолкпул солдат п сам полез в петлю, рабочий-большевик Петров, которого с трудом убили, изрешетив всего пулями, учительница Суховеркова, перед смертью плюнувшая ему в лицо... Много встречалось уже таких, уходивших в небытие с каменными лицами и блистающими глазами!
Уничтожая советских людей на барже, Болотов держался спокойно и властно, всем своим видом стараясь внушать, что на его стороне сила, правда, будущее. Но те, что умирали, с некоторых пор неожиданно начали расшатывать устои его веры. Словно собственная тень, поручика Болотова неотступно стала преследовать мысль, что если много таких людей, с какими приходилось встречаться на барже, то прошлое не вернуть. Он крепился, отгонял эту мысль, всячески оживляя свои надежды, но сомнение тихонько, незаметно точило и точило его, словно короед дерево. В последние дни он стал угрюмее и вспыльчивее. Случалось, он целые ночи бродил по палубе, борясь с непонятной тоской. Все имеет свои границы. Теперь, после случая с Черемховым, беспокойство ворвалось в душу Болотова неудержимо, как полая вода...
Полузакрыв глаза, Болотов в этот вечер много раз, словно заучивая наизусть, повторял одно и то же:
— Неужели все кончено? Неужели?
XII
Наташа хорошо слышала выстрелы — и больше ничего... Сознание вернулось к ней только на другой день. Она не поднялась, лежала молча. Ей казалось, что она лежит в темноте одна, а все остальные смертники — за толстой стеной, едва пропускающей звуки: медленно восстанавливалась в ней способность чувствовать и понимать окружающее. Казалось, все в ней омертвело. Задумай поднять руку — не поднимешь, шевельни ногой — она каменная. Да и шевелиться не хотелось. Зачем? Пусть тело лежит на соломе и гниет.
— Воды не надо?
Узнала: это Иван Бельский. Испугалась, что вот-вот из сердца хлынет боль. По щекам потекли слезы; она не трогала их — пусть катятся...
— Ты знаешь,— заговорил Бельский, приблизясь к ней,— у меня была жена... Высокая, белая. Походка важная, спокойная. Сейчас вижу. Они запороли насмерть. Сын еще у меня был — забавный такой мальчонка, смышленый, верхом ездил здорово. Он, знаешь ли, одного офицерика в капкан поймал. Поставил у крыльца, что ли... Вот какой! Его па штык подняли...
— Зачем вы это? — чуть слышно спросила Наташа.
— Успокойся, крепись!..
— Я успокоилась,— ответила Наташа.— Как в барже тихо. Они спят?
— Пет, думают...
— О чем?
— О жизни, наверное...
Шли недалеко от берега, мимо деревни. Долетал лай собак. Солнечные сети качались в глухой пучине трюма.
— А что думают о жизни?
— Разное.
— Нет,— Наташа вздохнула,— нет, они не о жизни думают, пет... О смерти.
Разговор сильно утомил. Наташа устало закрыла глаза — и почти в то же мгновение ее оглушил винтовочный залп. Несколько секунд голова гудела от тяжелого звона, а когда внезапно затихло вокруг, Наташе вдруг показалось, что Мишка Мамай рывком поднял ее на крепких руках. Она вскрикнула:
— Уйди! Сгинь!
— Что кричишь? — сказал Бельский.— Я уйду.
— Чтоб поги твоей не было!
— Наташа, что с тобой?
— Уйди! Сгинь!
Она быстро поднялась, сказала тише:
— Нет, они о смерти думают...
— Пу и пусть...
— Я знаю, ты добрый, ты поверишь мне...
— Я и не спорю.
— Не споришь — не бунтуй. Не люблю.
— Наташа! — забеспокоился Бельский.
— Сонная трава зацвела. Как рано!
Бельский накопец понял, что Наташа бредит...
XIII
Случилась беда и с Шангареем.
Увидев снопы, он стал бояться смерти, а когда ушел Мишка Мамай, совсем ослаб, пал духом. И странно: это произошло из-за тех сапог, что отдал ему Мамай. Сначала Шангарей несказанно обрадовался подарку: он никогда не имел сапог, всю жизпь носил собственной поделки лапти. Только один раз, когда женился, надевал сапоги. Дал их на свадьбу деревенский богач с условием, что Шангарей отработает три дня в страду на его поле. И Шангарею совсем не обидно было, что богач выговорил так много: уж очень приятно было ходить в сапогах! Идешь, а они, начищенные, так и ловят солнце! Это ощущение приятности долго не покидало Шангарея. Приезжая на базары или ярмарки, он всегда ходил по лавкам, подолгу осматривал сапоги, приценивался и был доволен тем, что торговцы, желая сбыть свой товар и не зная бедности и страсти Шангарея, давали ему время поторговаться. И вот только теперь наконец он получил сапоги, получил навсегда, и так неожиданно! Знал Мамай, что он бос да к тому же простуженный, и вот отдал... Шан-гарей сначала долго ощупывал сапоги, поглаживал носки и голенища, стучал ногтем в подошвы и восхищенно думал: «Ай-ай, какая кожа! Если их мазать гусиным салом — им износа не будет! Мне их до старости хватит, да еще Хаким поносит!» Но тут Шангарей вдруг осекся: он первый раз, пожалуй, так отчетливо, так ясно понял, что не миновать смерти. Может быть, ему совсем недолго придется ходить в сапогах. Может быть, сегодня или завтра позовут и его... Шангарей безрадостно натянул сапоги и старался больше сидеть, чтобы не слышать их скрипа.
...Баржа остановилась у Смыловки. Всю ночь Шангарей не спал, а утро встретил особенно беспокойно. По палубе изредка проходили солдаты, стуча подковками на каблуках сапог. Шангарей пригибался, как под ударами грома. У борта баржи плескалась вода, вдалеке перекликались пароходы, поблизости вспо-лошенно кричали гуси. Все спали, даже Бельский не проснулся, а Шангарею не терпелось, и он начал будить товарищей:
— Эй, товарищ, вставай! Ай, как долга-та спать хочешь! Вставай!
Смертники начали подниматься.
— Не выводили?
— Нет, что-то затих он.
— Затих! Перед бурей всегда затихает.
— Утро, кажись, хорошее.
— Хвали, брат, утро вечером.
Люк открывали по утрам: смертники очищали параши и запасали воды. Сегодня люк не открывали долго: солдаты ходили за провизией на берег и задержались в деревне.
Наконец люк открыли. В трюм хлынули потоки света. Смертники сгрудились у лестницы, увидели стальное с прозеленью небо. Ефрейтор Захар Ягу ков заглянул в трюм:
— Выноси ведра! Бери воду!
Из трюма вырвались хриплые голоса:
— А хлеб есть?
— Давай хлеб!
— Пухнем с голодухи!
Ягуков стукнул прикладом винтовки:
— Замолчь! Какой вам хлеб?
— Ишь ты, сытый сам!
— У него рожа-то вон какая красная, хоть прикуривай!
— Замолчь, сволочь! — обозлился Ягуков.— Сейчас закрою!
— Но, ты... Сейчас идем!
По трюму полетело:
— Чья очередь?
Охотников заниматься утренней уборкой было много: всем хотелось несколько минут, хотя бы мельком, полюбоваться рекой и небом. Поэтому в трюме бътл заведен порядок — дежурить по очереди.