Страница 97 из 121
Очередных дежурных нашли не сразу. В полумраке кто-то скрипучим голосом спрашивал:
— Чья, говорю, очередь?
— Зубцова. Он убит,— ответили с кормы.
— Дальше кто? Михайлов? Здесь он?
— Нет, повешен.
— Следующий Самарцев!
— Вот я! Иду! — обрадовался Самарцев, партизан из Ток-машки, и начал разыскивать ведро.
— Дальше кто?
— Бельский Иван... Чугунов то есть.
— Не пойду я,— отозвался Бельский.— Пусть за меня кто-нибудь сходит.
Расталкивая товарищей, к лестнице кинулся Шангарей.
— Он не гулял? Зачем не гулял? Пускай меня-та! Он не гулят — я гулям.
— Ты недавно ходил!
— Ишь понравилось!
— Ай, какой твоя голова! Ай ты! Пускай, пожалыста! —» Шангарей улыбался растерянно и просяще, в голосе его слышались надрывные, стонущие нотки.— Гулял раз — как беда? Время будет — ты гуляш, он гулят, все гулям. Я погляжу, какой река, какой погода.
— Пусть идет,— сказал Бельский.
— Ай, вот человек! — обрадованно воскликнул Шангарей.-* Больна хорош человек!
XIV
Шангарей просился поработать, чтобы развеять тоску, но, проходя по палубе и осматривая окружающее быстрыми, ищущими глазами, он загоревал еще сильнее.
День стоял холодный, блеклый. Быстро заносило непогодье. Кама, казалось, зябко вздрагивала, с поймы летели желтые прозрачные листья, гуси перекликались осенними позывными голосами.
Шангарей изредка останавливался с ведрами и, разгибая спину, горестно шептал:
— Уй, плохо! Совсем пропал!
Закончив дело, Самарцев первым спустился в трюм. Смертники окружили его и начали подробные расспросы:
— Заносит? Да, сейчас дождя нужно.
— Стоим-то где? У Смыловки?
— Народ на пристани есть?
— А на этой стороне что — лес?
— А поля как? Видно поля?
— А река здорово обмелела?
Лезли со всех сторон. Самарцев сначала терпеливо отвечал, но под конец не выдержал:
— Очумели вы! Когда мне было все разглядывать? Там ведь торопят!
— А ты все же смотрел бы!
— Да сколько я был там?
— Минут пятнадцать был!
Пока смертники разговаривали с Самарцевым, на палубе случилось неожиданное. Перед тем как спуститься в трюм, Шан-гарей остановился, взглянул по сторонам — на небо, на поля. Над поймой чертил большой круг ястреб. У Шангарея больно, сиротливо сжалось сердце.
В этот момент из каюты вышел поручик Болотов. Лицо у него было нахмурено, весь он подтянутый, настороженный. Шангарей хотел уже сойти в люк, но вдруг ему пришла в голову дерзкая мысль; он опустил на палубу ведро, паправился к поручику и боязливо позвал:
— Господин начальник...
— А? В чем дело? — опасливо обернувшись, спросил Болотов.
— Господии-та...— Голос Шангарея рвался.— Господин начальник!..
— Говори же, в чем дело?
— Пускай, пожалыста,— закончил Шангарей, болезненно улыбаясь.
— Что?!
— Диревню, домой-та пускай, пожалыста.
— Тебя?!
— Правда-правда, миня...
Подобного на барже не случалось. Это первый из заключенных попросил пощады. «Забавно»,— подумал Болотов и, сдвинув светлые брови, внимательно осмотрел Шангарея. Перед ним стоял небольшого роста татарин, в распахнутой мягкой поддевке, в сапогах на коротких, немного кривых ногах. Он стоял ссутулившись, пригнув голову, покрытую теплой, похожей на колпак шапкой. Лицо у татарина маленькое, высохшее, в густой сетке морщин, с кустиком чахлых волос на подбородке.
Болотов повернулся к Ягукову, указал глазами на люк:
— Закрой!
Еще раз окинув Шангарея неясным, ничего не выражающим взглядом, спросил:
— Так тебе захотелось домой?
— Диревню надо, господин начальник...— Шангарей обрадовался, что поручик оказывает ему внимание, но что-то удерживало его распахнуть душу; он заговорил стыдливо и осторожно: — Сам знаешь, работать надо—дома работать, поле работать. Баба есть — какой толк баба? Туда — баба, сюда — баба, третье место — баба... А баба — худой. С тяжелой-та работы кругом ломался баба. Да ребятишки связали рука-та, нога-та...
— Сколько их, ребятишек?
— Два парнишка, пять девчонка...— На посеревшем от голодухи лице Шангарея ярко светились затравленно мечущиеся глаза.— Семь ребятишка будет. Один девчонка сосет, малай юбка держит... Вот какой! Вот! — Шангарей нарисовал в воздухе лесенку.— Сам знаешь, беда. Пускай, пожалыста...
— За что посажен?
— За лошадка...— Шангарей запнулся и жалобно поморщился.— Совет-та лошадка давал, а белый власть пришла — обратно требовал... Мине жалко было лошадка-та... Не давал я лошадка... Миня белый власть шибко бил! Зачем бил? Не знай.
— Большевик?
— Не зиам. Какой большевик?
— Врешь! Все ты знаешь!
— Правда сказал, господин начальник, правда! Сирдсчный правда! Большевик не ходил,— заторопился Шангарей.— Своя диревня жил мы.
— Хорошо... Но как тебя отпустить?
— Пускай, пожалыста,— умоляюще протянул Шангарей.
— Обожди,— остановил его Бологов.— Допустим, что я тебя отпущу. Но тебя отпустишь на волю — ты две возьмешь. Так?
Шангарей часто-часто замигал. Он понял: начальник сейчас потребует раскаяния и заверений, что он больше никогда не будет противиться новой власти. Лицо его стало еще серее и угрюмее. Ему было совестно, что придется лгать. Шангарей всем своим сердцем ненавидел белую власть, но ему так хотелось вернуться в родную деревню, к жене, к ребятишкам, что он решил перетерпеть все, на все согласиться.
— Зачем возьмешь-та? — ответил он.— Не надо! Ничего-та пе надо!
— Начальство в деревне будешь слушать?
— Будим, будим... Как не будим?
— С большевиками будешь таскаться?
— Ай, господин начальник...— Шангарей устало раскинул руки.— Ни буду! Верь слову — нет. Пускай, пожалыста, господин начальник...
«Странно...— опять подумал Бологов.— Может быть, Черем-хов и другие — исключение? Очень странно. Вот пошлю этого татарина в трюм, и пусть он там скажет, что раскаялся и его отпускают... Да, пошлю! И мы еще посмотрим, что из этого выйдет! Это даже очень забавно...»
Бологов приподнял носок сапога, крикнул:
— Ну, целуй, сволочь! Отпущу!
Несколько секунд Шангарей стоял, как оглушенный, потом медленно подогнул подрагивающие ноги, оперся руками о палубу, опустил голову — она была тяжелая и горячая. Он нагнул-с я совсем низко над поблескивающими носками сапог. Губы Шангарея судорожно подергивались. Он медленно тянулся к сапогам поручика, словно боялся обжечься. Вот еще немного, еще немного, он прижмется к ним на одну секунду — и получит волю. Только один раз прижаться, поцеловать — и жизнь спасена! Он вырвется из «баржи смерти», он понесется с радостно бьющимся сердцем домой, к Фатыме, к ребятишкам... В глянце хорошо вычищенных сапог поручика Шангарей уже видел быстро мелькавшие картины — смутно очерченное лицо жены, ребятишек, силуэт своей избы с березой у ворот...
— Ну, целуй! — крикливо повторил Болотов.— Живо!
Глаза Шангарея стали сухи и настороженны. Он вдруг оторопело отшатнулся, взглянул на поручика, поднял голову и голосом, упавшим до холодного шепота, сказал:
— Нет, не буду... целовать-та...
— Что-о?
— Ни желам. Нет.
— А-а, вон что!
Откинув правую ногу, Болотов резко ударил Шангарея в зубы. Шангарей ахнул, опрокинулся навзничь, закрыл лицо руками. Дрожа от ярости, Бологое начал изо всех сил бить его, катая пинками по палубе, как деревянный чурбан, и кричать:
— Вот как! Вот вы какие стали! Гордые стали! Целуй, сволочь!
Шангарей отрицательно вертел головой, корчился под ударами, извивался, свертывался в комок, отплевывал кровь и выбитые зубы. Но не кричал. Это еще сильнее бесило Болотова. Он бил Шангарея куда попало, бил до тех пор, пока тот не перестал защищать лицо. Тогда Болотов, отступив, вытер платком лоб, глухо бросил Ягукову:
— Прийоли!
XV
Поручика Болотова глубоко взволновало происшествие на стоянке у Смыловки. Измученный тревогами, он стал болезненно остро воспринимать все, что сколько-нибудь неожиданно вторгалось в его жизнь. «Так, так...—неопределенно думал он, без устали шагая по каюте.— Вот такие-то дела. Ну-ну...» Перед вечером, успокоясь и набравшись какой-то злой решимости, он начал просматривать списки и дела заключенных.