Страница 95 из 121
Свое детство Василий Тихоныч, по его мнению, прожил хорошо. Но умер отец, и ему пришлось хлебнуть горя. С юных лет начал сам добывать кусок хлеба. Ходил на Урал, искал кому-то золото, сплавлял по Каме чей-то лес, а когда совсем состарилась мать — женился. Сколько труда он вложил в землю и хозяйство, чтобы подняться и окрепнуть! Он слыл человеком неистощимой силы, ловкой хозяйской сноровки. Он сам делал все, что требовалось для семьи и двора. Надо что-нибудь построить — берет топор и строит. Надо печь в избе переложить — переложит. Зарежет овец — сам овчины выделает, сам шубу
сошьет. Требуются валенки — живо скатает, да еще какие! Нужны сапоги — и сапоги сошьет. Он с жадностью брался за любое дело, которое могло принести хотя бы маленькую выгоду двору. Летом не только работал в поле, а урывал время, чтобы надрать лыка, собрать корья, порыбачить, зимой плел корзины, занимался извозом, охотничал...
Василий Тихоныч не без гордости говорил:
— На моем дворе чужая рука кол не забьет!
С большим трудом Василий Тихоныч укрепил свое хозяйство, стал уважаемым человеком в деревне. После революции стал мечтать уже о спокойной, зажиточной жизни. В первое время Советская власть пришлась ему по душе. Но как только власть потребовала от него поделиться с городом своим хлебом, Василий Тихоныч встал на дыбы. Весна обещала хороший урожай, но многие в деревне толковали, что она обманчива: во время налива непременно хлеб сожжет суховей. Да и время было смутное, неустойчивое. А Василий Тихоныч был расчетливый человек, он не хотел попадать впросак и, глядя на своего богатого соседа Комлева, припрятал хлеб.
Председатель Совета Степан Долин долго уговаривал его.
— Тихоныч,— говорил он,— давай хлеб, помогай власти. Своя власть-то! Не поможешь — прогадаешь!
— Меня не учи. Не прогадывал еще.
— Добром отдай.
— А зубы куда? На полку?
— Лишнее отдай.
— В крестьянской жизни ничего лишнего не бывает.
Хлеб нашли, отобрали. Это так оскорбило Василия Тихо-
ныча, что в нем закипела глухая злоба против большевиков. Вечером к нему в дом пришел сосед Комлев. Они долго беседовали в горнице.
— Ну как? — спросил Комлев.— Обжегся?
— Не говори! Наголо обстригли! Сто пудов! А рожь-то — как золото! Хоть на нитку нанизывай. И как в прорву... Сто пудов...
— Да-а...— протянул Комлев и подерпул заячьей губой.— Средь бела дня грабют. Вон, скажем, меня — задушили контрибуцией. А за что? Последнюю собаку со двора приходится гнать, вот как!
— В том и суть! — Василий Тихоныч сокрушенпо покачал головой.— Попал и я, сусед... Ты видел, какие я ловушки делаю на волков? Нет? А вот так... Сделаю из плетня круг, а вокруг него, немного отступя, еще круг, с дверцей. В середину малого круга приманку положу. Вот волк зайдет в дверцу, идет кругом, нюхает, а приманку не достанет. Проход узкий, ему изогнуться нельзя. Вот дойдет он до дверцы, да только когда носом закроет ее, тогда пройдет дальше. И вот он все ходит и ходит, и приманку не достапет, и в дверцу обратно не попадет... Так вот и я.
— Не соображу, о чем толкуешь,— сказал Комлев.
Василий Тихоныч тяжело вздохнул:
— Вот так, говорю, и со мной...
Комлез нагнулся, заговорил тише:
— Ты не слыхал, правду ай нет говорит отец Евлогий?
— А что? Не слыхал.
— Будто скоро конец, а?
— Нам? — испугался Василий Тихоныч.
— Нет, им... большевикам.
— Отец Евлогий сказывал?
— Он. Как думаешь, правду сказал?
— Что ты, отец Евлогий — человек с понятием! Он семинарию прошел.
— А я думаю, врет.
— Ну нет,— возразил Василий Тихоныч.— Он с понятием. И старый. А старый ворон не каркнет даром.
Когда пришли белые, Василий Тихоныч вместе с Комлевым встречал их хлебом-солью. Но тут он ошибся еще горше: белые вернули барину землю, заставили платить все недоимки по налогам за последние годы, а потом давай забирать все — хлеб, скот, сыновей на войну.
...Спускалась ночь. На левом берегу, в пойме, курился костер, белый дым от него тянуло над тальниками струей. Вдалеке маячила над вечерней рекой рыбачья лодка.
Сварив уху, Василий Тихоныч решил поужинать у костра. Постелил дерюжку, поставил рядом дымящийся котелок, пошарил в нем ложкой. Нет, есть не хотелось. Опершись локтем о землю, взглянул на Каму, вспомнил, как иногда суматошно толкутся на ней волны, бросаясь из стороны в сторону, грустно подумал: «Так и люди: мечутся туда-сюда, а куда лучше податься — не знают. Куда ни подайся — везде разобьешься...»
С берега послышался хруст намытого рекой и высохшего за лето мусора. Василий Тихоныч приподнялся. Внизу, по пес-чапому закрайку, шагал полуголый человек, ярко освещенный лунным светом. Он шел порывисто, откидывая преграждавшие дорогу ветви белотала.
Василий Тихоныч бросился к берегу.
Полуголый человек остановился, несколько секунд смотрел на рыбака с опаской, потом откинул со лба мокрые волосы.
— Господи!—вскрикнул Василий Тихоныч.— Никак, Мишка?
— А-а, это ты? — сказал Мишка.— Черту в зубы попал?
— Не греши!
— Опять выдашь?
Василий Тихоныч схватил сына за руку, потащил на крутояр. Усадил у костра, подкинул в него сушняка.
— Сынок, да откуда ты?,
— Говорить тошно. Озяб я...
— Эх, как перевернуло тебя!
Мишка был голоден, но ел рыбу медленно, неохотно и на расспросы отца отвечал коротко. Его одолевала усталость. Немного погодя захотел курить, вытащил мокрый кисет, вспомнил Наташу — и слезы навернулись на глаза. Сжимая в руке кисет, сказал чуть слышно:
— Сослужил ты мне службу. Спасибо.
— Грех на мне. Богу отвечу.
— Богу?! — вдруг загорелся Мамай.— Это когда? На том свете?
В темноту полетел котелок с рыбой. Мишка схватил отца за руку, начал трясти:
— А на этом? Не хочешь?
— Сынок, прости...
— Не богу, мне отвечай! — Отбросил отца в кусты, сказал: — Половину сердца ты мне отрезал! — И быстро зашагал к реке.
—■ Мишка, одежу возьми! Заколеешь!
Мишка вернулся, надел запасные отцовы штаны и легкий пиджак.
Василий Тихоныч предложил кисет:
— Закури. Свежий.
Табачный дым опьянил Мамая. Он согласился отдохнуть не', много в землянке, лег на нары, и землянка закачалась, как баржа. Три дня прожил Мамай в ожидании смерти, а теперь такая разительная перемена! В землянке остро пахнет сырой землей, свежей овсяной соломой, рыбой и мышами, а за дверью — сонно вздыхающие сосны, затухающий огонь костра, веселая луна... Мишка Мамай опять находился в центре быстро раскрывающегося мира. С радостным волнением он вступал в безбрежную жизнь. В ней все — от мышиного запаха до могучих стихий — было устроено чудесно и мудро. От счастья Мишка закрыл глаза, и сразу все, чему он удивлялся, пропало. Перед ним катилась угрюмая, величественная река, а на ней вдалеке маячила баржа с виселицей...
Ночью Мишка проснулся и сразу понял, что рядом, на нарах, сидит отец. Мишке стало стыдно, что вечером, не сдержав гнева, он бросился на отца. В темноте Мишка протянул руку к отцу, сказал, оправдываясь:
— Это она подарила кисет.
Василий Тихоныч вздохнул:
— Чего там вспоминать? — Ощупал сына.— Тебя били? Здорово?
— Один, рябой, бил... Здорово бил! Попадись он мне — в секунду гаду оторву башку! Ну да на аршин побои не меряют.
Помолчали, затем Мишка спросил:
— У вас тут, в деревне, как?
— Туго приходится, сынок. Под этой проклятой властью задыхается народ. Ну, скажи, как рыба подо льдом!
Первый раз Василий Тихоныч беседовал с сыном серьезно, как с равным, и старику было приятно, что сын понимает и жалеет его. Василий Тихоныч легко, без боли душевной, говорил о себе:
— Много у меня грехов, много... Все искал, где лучше, а вот... Счастье — что лиса: все обманывает. Я и повадки лисьи знаю будто хорошо, а вот — подвело...
— Отчего же оплошал?
— Не знаю. Старею, видно. Мне трудно поспевать за жизнью. А жизнь, она так катит, так катит, просто беда! Ты уж, сыпок, поспевай за ней...