Страница 85 из 121
Из ближних рядов вдруг раздались голоса:
— Папаху! Папаху!
Мамонтов отмахнулся, но из толпы потребовали:
— Па-па-ху!..
Жигалину подали папаху главкома. Подозревая, что Мамонтов может заупрямиться, он подошел к нему сзади и сам нахлобучил ему папаху, да второпях до самых бровей. Мамонтов заулыбался и сдвинул ее со лба.
— И вообще, товарищи, близка, совсем близка наша полная победа над черными бандами белогвардешцииы!—продолжал Мамонтов.— Я вас сейчас здорово обрадую, товарищи. Сегодня штабом получено очень важное сообщение. Оказывается, еще четыре дня назад, когда мы отходили к Солоновке, кровавый адмирал Колчак бежал из Омска! — Он опять резко замахал рукой, вовремя упреждая ликование армии и парода.— Все его грабительское войско разваливается под ударами Красной Армии, ведущей стремительное наступление, и бежит на восток! Самое время, товарищи, добивать белогвардейские банды!
По тут ему уже не удалось сдержать армию и народ. Мамон-юв был доволен, что обрадовал их важной вестью, и решил потерпеть, пока они шумят. Понимал: без шуму тоже нельзя в такие минуты..,
— Вот и все, товарищи! — выкрикнул затем Мамонтов.— Извиняйте, но митинговать мне недосуг. У меня вон стоят наготове запряженные кони. Все вы знаете, что Славгородский полк уже выступил вдогонку за беляками. Я тоже должен немедленно выехать вперед. Нельзя терять ни одной минуты. А вы тут митингуйте, если есть желание, хоть весь день. Начальник нашего штаба товарищ Жигалин не хуже меня знает, как шел наш бой, какое положение на всех фронтах в Сибири. Он все вам расскажет. Помяните добрым словом тех, кто погиб, кто пролил кровь, кто проявил геройство. И попрощайтесь с нашим дорогим храбрецом товарищем Колядо, а также и со всеми другими храбрецами, павшими в бою. И вот еще что! Чуть не забыл! Споете «Интернационал», а потом спойте и нашу новую песню. Ее только что сочинил партизан товарищ Семенов — вон он стоит! Он скажет, на какой мотив ее петь. Правдивая песня! За душу берет! — Он вытащил из кармана гимнастерки, развернул лист бумаги и сказал: — Вот какие в ней слова:
Вблизи у села Солоновки,
Среди касмалинских боров,
Есть место, облитое кровью Героев, лихих молодцов...
На этом на месте кровавом Кипел ожесточенный бой,
Широкое поле покрыли Лихие герои собой...
Когда Мамоптов читал последние строки, по его щекам потекли слезы. Не закончив чтение, он сунул бумажку в карман полушубка, быстро обтер папахой лицо, а потом потряс ею над головой:
— До полной победы!
Сбежав с трибуны, он подошел к гробу и поцеловал Колядо в лоб. После этого, ни на кого не глядя, направился в сторону штаба. Перед ним быстро расступалась толпа. Вскоре пара сытых коней в сбруе с бляхами, запряженная в ямщицкую кошеву, а за ней и группа верховых медленно двинулись сквозь людскую запруду к Соляной дороге. В кошеве вместе с Мамонтовым сидели два его сына — взял прокатить до бора.
Митинг продолжался долго. Но сколько я ни слушал горячих, взволнованных речей, мне казалось: все, что надо было здесь сказать, уже сказано Ефимом Мамонтовым, и никому, несмотря на старания и красноречие, не удастся прибавить ничего более трогающего и возвышающего людские души.
Все говорили о близкой победе. Но никто, конечно, не знал, что ровно через десять дней два белогвардейских полка, воевавшие под Солоновкой, восстанут и сложат перед Мамонтовым оружие на станции Поспелихе. Что после солоновского боя партизанская армия, быстро разрастаясь, создавая новые полки, дивизии и корпуса, развернет стремительные боевые действия на огромной территории государственного масштаба — от Оби до Иртыша, от Великой Сибирской магистрали до гор Алтая. Что вскоре будет установлена связь с наступающей из России советской 5-й армией, а 10 декабря полк имени Колядо вступит в Барнаул...
Никто не знал и того, как отразятся в судьбах земляков события красного алтайского лета. А они ни для кого не могли пройти бесследно. Я был только случайным свидетелем тех событий, да еще в годы детства, но и то всю жизнь ощущаю освежающее дыхание далекого грозового времени.
...Давно отбушевало, отшумело море. В последнее время, при полном безветрии, перед зорькой, под высоким и чистым небом, оно особенно спокойно, величаво и мудро. У берега, на отмели, море отливает легчайшей прозеленью, совершенно не затеняющей отлого уходящее вглубь ровное песчаное дно; подальше оно изумрудно, а вдали, на просторе, встает до неба густой синевой. Но вот разгорается зорька. Сливаясь с нею, море полыхает из края в край светящейся розоватостью, обжигающей глаза.
— Да, морские волны бывают самого разного цвета,— с раздумьем говорит недавно отыскавшийся после долгой разлуки Федя Зырянов, теперь — седовласый Федор Филиппович.— Однажды я видел их даже черными, как деготь.
Иа его плотном теле, жестоко израненном горячим железом войны, несколько больших шрамов — всякий, кто увидит их, легко поймет, как дорого стоит ему жизнь. Правая его рука укорочена по локоть.
Я уже знаю почти всю его историю.
Стоит лето 1968 года. Мы живем в небольшой фанерной хибарке у самого пляжа, недалеко от устья Днестра, в лагере для отдыха рабочих Белгород-Днестровского мясокомбината. Федор Филиппович работает директором этого комбината уже полтора десятка лет. Каждое утро на рассвете мы поднимаемся и идем к морю. Сначала сидим на песке молча, наблюдая, как зорька постепенно разливается по умиротворенной глади моря,— изредка оно, словно качнувшись, невзначай, легонько выплескивается из своей чаши на влажный песок нам под ноги. В этот час оно особенпо похоже на жизнь: сколько ни всматривайся в пего — не наглядишься. Будто подчиняясь его велению, мы начинаем без конца спрашивать друг друга:
— А помнишь? А помнишь?
Мы расстались почти пятьдесят лет назад. По воле отца, сдержавшего свое слово, наша семья оказалась тогда в коммуне «Новый мир» — навсегда запомнилась мне первая коммунарская весна па берегу прекрасного озера Молоково, у опушки Касма-липского бора, и то, как крестьяне, бывшие партизаны, впервые работали сообща на общей земле. Федя Зырянов остался в Гу-селетове. Со временем по воле судьбы еще больше разошлись наши пути-дороги.
Войну он встретил в Кировограде. Через три дня Федор Зырянов, зоотехник по специальности, уже был в действующей армии под Одессой. Ветеринарная часть, обслуживающая армейский лазарет 9-й армии, вывозила с поля боя раненых лошадей, лечила их и возвращала в строй — тогда за недостатком машин все в армии передвигалось главным образом с помощью конной тяги. Вскоре началось тяжелое отступление. За лето часть была
289
Ю М. Бубеииов
сильно потрепана. Мой друг, тяжело контуженный, очпулся однажды в походном госпитале...
Потом Федор Зырянов оказался в пехоте. Воевал па юге, па Кубани и Северном Кавказе. Участвовал в героическом десанте в Новороссийске. Был тяжело ранен: осколок снаряда, перебив два ребра, врезался в живот, занеся с собой кусок шипели, клочья шерсти от безрукавки и землю. Положение моего друга считалось безнадежным. Но сильный организм совершил чудо. Зырянов вернулся в свою 55-ю гвардейскую дивизию, которая стояла тогда на Тамани, готовясь к броску на крымскую землю. Через несколько дней лейтенант Зырянов с песчаной косы Чушка уже высадился со своей ротой близ Керчи. Начались тяжелые бои па огненном плацдарме.
А вот о последнем ранении, после которого он уже не мог держать оружие, Федор Филиппович не торопился рассказы-/ вать. Но теперь я чувствую, что он, собравшись с силами, готов поведать о своем последнем бое.
— У меня была сильная и ловкая правая рука,— начинает Федор Филиппович даже без моей просьбы.— Помшо, вылез однажды утречком из блиндажика — и глазам своим не верю: все вокруг перерыто снарядами, вся земля перемешана с осколками и гарью, а он сидит себе как миленький и уши навострил! Заяц! Красавец! Жалко было. Не хотелось, очень не хотелось губить смелую душу, но пойми меня — голодно было. .Не выдержал. Выхватил пистолет и выстрелил. А когда нажимал спусковой крючок, все же подумал: ладно, пусть дрогнет! Но она не дрогнула.