Страница 29 из 40
Теперь для меня самой большой проблемой стала больная нога. От лодыжки до колена она покрылась язвами, постоянно гноившимися из-за отсутствия необходимого лечения. Несмотря на усталость после работы, нога болит так, что я не могу спать. На второй день после перевязки вонь гноя становится невыносимой. Санитар и доктор только качают головами. В госпиталь отправить они меня не могут — для этого необходимо, как минимум, принести им свою голову под мышкой. Дело в том, что, пока пациента не зачислят в категорию умирающих, он главного врача, польского еврея, не увидит. Именно главный врач решает, как с поступить с больным. В лагере на этот счет даже была поговорка: попал в госпиталь, считай, у тебя на руках путевка в вечность. Еще туда можно попасть с поддающимися лечению переломами, например, с переломом черепа.
Лечение и перевязки проходят всегда после работы, по вечерам. Как правило, главный врач задерживается, а частенько и не приходит совсем. У него надежные связи в высших инстанциях, и поэтому в его ведении еще несколько лагерей и тюрем — и везде его боятся. В особенности немцы — для них он деспот, источник всех зол, погубивший тысячи людей. Настоящий садист, пан доктор 3., фамилия его Зит-тербаум. Немногим удается встретиться с этим всевластным человеком, но для тех, кто не занят на спецработах, это практически невозможно.
Однажды вечером бесстрашная сестра, не испугавшись этого садиста, хватает меня под руку и, против всех правил, тащит меня к его столу. «Со to jest Pa
— Военнопленный?
-Да.
— Пулевое ранение?
— Да.
(Когда хотел, он изъяснялся на чистейшем немецком.) Он распахивает дверь, зовет докторов и кричит: «Сию секунду в госпиталь!» В тот вечер это уже невозможно из-за существующих формальностей, таких, как предварительная санобработка. Так что меня примут не раньше завтрашнего утра.
Польские и немецкие медсестры работают под руководством главной медсестры, польки. В результате все черную работу делают немки, их оскорбляют и эксплуатируют. Везде стерильная чистота и порядок. Здесь даже есть постельное и нательное белье, оставшиеся от беженцев или на складе, каждые 8 дней их меняют. Кровати железные, выкрашенные белой краской, из старых немецких больниц. Паек — нечто среднее между «Котлом I» и «Котлом II», но выжить можно.
По моей просьбе мне оставили мази и порошок для ноги, два раза в день мне делают холодные компрессы с чистой водой. Скоро я замечаю, что гноя становится меньше, наступает определенное улучшение; тем не менее раны не заживают. Через 14 дней доктор заявляет, что структура моей кожи полностью нарушена.
«Нарушено кровообращение, и твоя нога никогда не заживет. Привыкай к мысли, что скоро ее ампутируют». Тем временем медсестра, которая делала мне перевязку, тоже осмотрела раны (ей больше ничего не оставалось делать) и однажды вечером отдала распоряжение смазать мою ногу какой-то особой мазью. Мне снова вымыли ногу, и на каждое открытое место (их она насчитала 42) осторожно наносят ляпис и немного едкой жидкости.
— Я знаю, ты будешь меня проклинать, — говорит она. — Но я надеюсь, что это поможет.
Да, после я проклинал ее и ее мази. Следующие часы были сплошным кошмаром. Боль была невыносимой, казалось, я вот-вот сойду с ума. Меня будто поджаривали на медленном огне. В таком состоянии я запросто согласился бы на ампутацию.
Ночью медсестра тайно пробирается ко мне с куском хлеба и сигаретой. И дает мне прикурить. Она рада, что безумец-доктор не заметил ее.
— Я знала, — замечает она, — что такой восточнопрусский бык, как ты, все вынесет.
На самом деле, это помогло. На протяжении следующих недель я почти все время спал; набирался сил и следил за тем, как мои раны затягиваются без всякого лечения. Еще немного ляписа пришлось нанести на самые сложные участки, но это я перенес спокойно.
В мае появились слухи о том, что все больные военнопленные старше 40 лет, не способные работать, будут освобождены и отправлены домой, если города их проживания находятся на территории русских. Чтобы попасть в транспорт, нужно заполнить анкету, чтобы убедиться, что заключенный не был членом партии или высокопоставленным военачальником, а значит, и военным преступником. Тех, кто вступил в партию после 1934 года, так же как и тех, кто служил в штурмовых отрядах, в «трудовом фронте», в отрядах СС и так далее, отпускали, если только они не носили высокие звания. Каждого военнопленного вызывали к «прокуратору» (польский судья) на допрос. Так у моей кровати появился обаятельный молодой человек, его секретарь принес печатную машинку, и, после тщательных раздумий, я честно признался, что являлся членом партии с 1938 года. Я подумал, что если скрою что-то, то какой-нибудь злобный доносчик сможет потом использовать это против меня.
Через 6 дней мне зачитали ордер на арест, согласно которому я находился под польской юрисдикцией. На это время мне запрещалось покидать пределы лагеря по любой причине, и так далее. Что это значит? Похоже, мои дела были плохи, и я отказался от попытки побега только потому, что не мог бежать.
Через 4 месяца после получения зловещего ордера меня вызвали в администрацию лагеря. Там меня познакомили с неким господином, представившимся адвок&том, чья обязанность — защищать меня в суде. Скоро государство будет меня судить. У меня появились подозрения, и я отвечал на его вопросы крайне осторожно.
— В любом случае, — подчеркивал он, — у вас нет причин для беспокойства, если только они не смогут доказать, что вы занимали высокий пост в партии или вступили в нее до 1934 года. Это просто формальность.
Остальные военнопленные обсуждали и готовились к такой же процедуре — двоих венгров подозревали в принадлежности к СС из-за вытатуированной в подмышке группы крови, а молодой баварец упорно утверждал, что был лидером гитлерюгенда.
После выписки из лазарета из-за ордера на мой арест мне не разрешили работать. Больная нога обеспечила мне «предписание на сидячую работу», и меня перевели в macziarnia. В этом цеху работали мужчины, женщины и дети, выполняя самые разные задания. Там производили соломенные туфли, сумки, матрасы, шляпы и другое барахло на продажу. Был здесь и цех плетеных изделий, koszikarnia, где все, начиная от самой маленькой корзинки для швейных принадлежностей и заканчивая мебелью, изготовляли из лозы. В обоих цехах работали, в целом, производительно.
Как и везде, здесь тоже боролись друг с другом за пайки «Котел I» или «Котел II». Лишь немногие рабочие, мастера своего дела, получали дополнительно 100 или 150 граммов хлеба в качестве премии за быстрое и качественное выполнение особых заказов.
Какое-то время я шью подошвы для соломенных туфель, а потом пришиваю сверху кожу. Для этой работы нужен наметанный глаз и сильные пальцы, эти способности позволяют мне уже через две недели получить пользующийся большим спросом паек «Котел I». Тогда я был очень доволен. Начальник производства, с виду настоящий боксер и неутомимый работник, искал себе подчиненных для расширявшегося магазина плетеных изделий и через надсмотрщика осведомился, не желаю ли я работать там. Нет, я не желал. Здесь я выполнял свою рабочую норму без особых усилий, а там работа была намного сложнее.
6 октября четыре вооруженных до зубов милиционера везут меня и еще четырех пленных на слушание в город Н[ейкель; Накло], он находится в восьми километрах от лагеря. Мое дело слушается первым. Аудитория переполнена до отказа — председательствующий судья, присяжные, обвинитель, секретарь суда, переводчик, юристы, пресса — все соответствует серьезности судебного дела. Меня отводят на сторону защиты и просят сесть. По обе стороны от меня занимают место милиционеры с автоматами наперевес. Я устал, но, стиснув зубы, держусь на ногах.
Адвокат приободряет меня. Дескать, ничего мне не грозит. Когда меня будут допрашивать, мне просто нужно повторить прежние показания. Мол, все просто формальность.