Страница 19 из 110
— Да никак это вы, дядюшка Мюро? — воскликнул я. — Господи! Неужто из наших краев?
— Откуда же еще, черт возьми! — со смехом ответил он. — Я тут привез тебе кое-что. Но посылка осталась в харчевне «Солнце» — там у меня повозка. Не стану же я таскать с собой корзину: сначала надо было найти тебя.
— Вы видели Маргариту? — спросил я.
— Ну, конечно, видел — ровно неделю тому назад у них в лавке, вместе с твоим братишкой Этьеном. И так она просила, чтоб я взял для тебя корзину, что я не выдержал и уступил. Постой-ка, — продолжал он и сунул руку под блузу, — тебе есть еще и письмо.
И он извлек из огромного, как у всех извозчиков, бумажника письмо; по почерку я сразу понял, что оно от Маргариты. Сердце у меня наполнилось радостью. Вокруг стоило много народу, и все глядели на меня. А мне хотелось прочесть письмо наедине, и потому, преодолев нетерпение, я сунул письмо в карман.
— Прекрасно, прекрасно, дядюшка Мюро! — воскликнул я. — Пойдем за корзиной!
Мы вышли, и всю дорогу я расспрашивал его про Маргариту, про дядюшку Жана, про моего отца, про того, про другого, но главным образом, конечно, про Маргариту: как она себя чувствует, да хорошо ли выглядит, да не грустит ли; спрашивал, разумеется, и про отца: в добром ли он здравии. Мюро едва успевал отвечать. Мы шли по улочкам, где толпилось множество народу, но я никого не видел — только и смотрел что на Мюро. А он на все мои расспросы отвечал:
— Ну, понятно, все здоровы. Маргарита свежа и весела, и дядюшка Жан не отстает от нее: у него все такой же толстый живот и усы, как у гусара.
Я же, слушая его, приговаривал:
— Вот хорошо-то!.. Очень хорошо!..
На меня точно пахнуло ароматом родных краев; я умиленно поглядывал на старика Кентэна Мюро, и он казался мне даже красивым, несмотря на большую бородавку у носа и маленькие, прикрытые набрякшими веками глазки, с желтыми, как солома, ресницами.
Но вот мы свернули в старинную улочку, где, говорят, родился тот, кто изобрел книгопечатанье, и я с удивлением увидел множество людей в блузах и бумажных колпаках или в треуголках и красных жилетах, которые толпились среди телег, запрудивших улицу. Они перекликались, обращаясь друг к другу по названию той местности, откуда кто приехал; в воздухе то и дело звучало: «Эй, Саарбург, Савери, Миттельброн…» — и названия других, знакомых мне, мест.
— Э, да вы, оказывается, не один приехали в Майнц? — заметил я, обращаясь к Мюро.
— Нет, — сказал он. — Нас здесь больше ста пятидесяти человек. Повозки наши реквизировали и заставили нас везти сюда порох, пушки и ядра. Почту сейчас возит мой сын Батист, а я приехал сюда вместо него. Похоже, что вас собираются запереть здесь.
— И на вас никто не напал, пока вы сюда ехали? — спросил я.
Он расхохотался и говорит:
— Пфальцбургская национальная гвардия проводила нас до Рорбаха, а оттуда нас конвоировало двести национальных драгун, которых прислали из Сент-Авольда. Первые три дня все шло хорошо, но на четвертый, после полудня, натерпелись мы страху между Ландау и Франкенталем. Ехали гуськом, ни о чем таком не думая, меж драгун, следовавших за нами по обочине, слева и справа от дороги, как вдруг человек десять драгун, ускакавших вперед, примчались обратно и говорят, что прямо на нас движется множество красных плащей и стычки не избежать. Вдоль дороги прокатилось: «Стой! Стой!» — глядим, с пригорка уже мчатся на нас всадники в меховых шапках, с длинными копьями.
— И вы не испугались, дядюшка Мюро?
— Испугался? Да ты что! — воскликнул он. — Смеяться надо мной вздумал, Мишель? Драгуны наши поскакали им навстречу, и под горой, в лощине, завязался бой. А мы смотрели на них с дороги. Тут вдруг с десяток этих мерзавцев отделились от остальных и, пока те продолжали биться, понеслись на нас. Скачут, а сами кричат на ломаном немецком языке, чтоб мы опрокинули повозки. Я ехал пятым или шестым; те, что были впереди меня, — удрали, и один из этих красных плащей, высокий чернявый парень, подскочил ко мне, с этакой злостью сунул пистолет под нос и велел распрягать лошадь.
Но я отвел его руку, развернулся и так саданул кнутовищем по уху, что половина его бакенбард осталась на рукоятке и все коренные зубы с левой стороны вылетели изо рта. Перед глазами у него, видно, все поплыло, он закачался в седле, уздечка выпала у него из рук, ноги не держались в стременах. Тут двое других, которые издали наблюдали эту картину, помчались ему на выручку, решив насадить меня на пику, — еле я успел спрятаться от них за повозку. Зато верзила Макри из Трех Хуторов поплатился за меня: один из красных плащей проткнул ему пикой бок и пригвоздил к земле, да и Никола Финк, который кинулся было ему на помощь, получил два большущих шрама — поперек носа и через всю щеку. А я остался целехонек: драгуны уже возвращались, и бандиты бежали, оставив в лощине, на поле боя, человек пятнадцать. Мы же получили на подмогу несколько лошадей.
Старик Мюро от души смеялся, рассказывая мне это.
— Ну, а как насчет суда над Людовиком Шестнадцатым? — спросил я. — В наших краях об этом тоже много говорят?
— О суде над Капетом? Да, — сказал он, — бабы у нас об этом без конца толкуют. Моя даже хотела поставить за него свечку, но я ей за это дал жару! Поп из Генридорфа уверяет, что легион ангелов спустится с неба, чтобы его защитить. Наши жандармы сколько раз приезжали забрать этого мерзавца, но на колокольне у него сидит человек, и стоит появиться жандармам, как он сообщает попу и тот спасается бегством. Надо будет поджечь его нору — вот что. В прошлое воскресенье я встретил твою мать на дороге в Генридорф: она совсем поседела от горя и жалости к Марии-Антуанетте, а той ведь и дела нет до нее и ей подобных.
Но все это, Мишель, ерунда. Нас, крестьян, которые живут в пригородах, больше всего интересует гражданин Камбон[38] — он делит земли эмигрантов на маленькие участки, чтобы каждый мог купить себе надел, да еще продает их в кредит! Ну и в добрый час! Вот этого я уважаю. Пусть только попробуют дворяне отобрать у нас землю после того, как мы заплатим за нее, пусть только попробуют, — все крестьяне Франции — тысячи, сотни тысяч крестьян — набросятся на них и уничтожат этих лежебок всех до единого. О господи, да если б я знал об этом раньше, разве стал бы я столько пить! Ведь какую прорву штофов и полуштофов опустошил я за последние тридцать семь лет в кабачках и пивных. Все эти денежки вложил бы в луга, да леса, да в добрые земли! Ну, да что было, то сплыло, нечего об этом и думать. Надо только, чтобы дети наши вынесли из этого урок: что выпито и съедено, того уже не вернешь.
Ну, а что до Капета, отрубят ему голову или отправят за границу между двух жандармов — мне все равно, лишь бы моя старуха не таскала у меня трудовые денежки и не тратила их на молебны за него! Только я гляжу в оба, можешь не беспокоиться, да и другие тоже. Сотни лет дворяне владели всеми землями, а мы, несчастные крестьяне, должны были довольствоваться царством небесным, — теперь настал наш черед!
Мы как раз вошли в большие ворота гостиницы, и славный мой спутник заметил:
— Вот мы и пришли, Мишель. Подожди, и заберусь в повозку — корзина твоя стоит там, в глубине.
Он залез в свой большой фургон и минуты через две протянул мне корзину:
— На, получай свою посылку.
Это была корзинка, сплетенная моим отцом, совсем такая же, какую года два назад я послал в Париж, на улицу Булуа, дом одиннадцать, — только поменьше. От волнения у меня даже дух перехватило, когда я взял ее в руки и вспомнил те далекие добрые времена.
— Сколько же я должен вам, дядюшка Мюро? — тихо спросил я.
— Да что ты, ерунда какая! — сказал он. — Бутылку вина, если тебе так уж хочется, Мишель.
Мы зашли в гостиницу, и я попросил подать нам бутылку вина. В зале было полным-полно. Возле печки я обнаружил верзилу Никола Финка, из-под полей большой фетровой шляпы у него виднелась намокшая от крови повязка. Он, видимо, томился и дремал.
38
Камбон Жозеф (1756–1820) — деятель французской революции, по профессии коммерсант, депутат Законодательного собрания, член Конвента, председатель его финансового комитета; примыкал к правому крылу якобинцев, выступал против преследования жирондистов. Участвовал в перевороте 9 термидора. Во время термидорианской реакции скрывался от преследований. После второй реставрации Бурбонов эмигрировал в Бельгию.